Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

Мама рассказала, что первое время всерьез думала, что это она, мама, на самом деле утонула. Она как раз прочитала популярную тогда книжку французского писателя-детективщика «Ловушка для Золушки» – не очень правдоподобную (как можно было добровольно согласиться на самосожжение лица с целью потери идентичности, пусть и ради миллионов – ведь они все ушли бы на реабилитацию, которая вряд ли бы помогла, особенно в шестидесятых годах прошлого века, когда ДНК-анализ, наверное, еще не был изобретен – или был? я бы погуглила, но нас отключили ), но занимательную тем, что выжившая в пожаре и потерявшая память девушка со сгоревшим лицом не знала, это она сгорела или ее подруга. Там было две девушки, сказала мама, а сгорела одна, и каждая, как выяснилось, мечтала убить другую и притвориться ею ради наследства тетушки-миллионерши – автор-мужчина опять же отчего-то решил, что целых две безумных девушки легко согласятся на сгоревшее лицо ради наследства, которым они даже не смогут толком воспользоваться. Вся книга – это попытки выжившей девушки понять, кто из них двоих сгорел – она сама или подруга. И если все-таки подруга – то кто она сама в таком случае. А если сгорела она сама – то как ей справиться с мыслью о том, что она – на самом деле не она, а подруга, которая хотела ее убить.

Тяжело, наверное, быть не собой, а человеком, который тебя убил.

Хотя, кажется, книга все-таки не об этом.

Хотя, наверное, смотря какая именно.

Мама долго мучилась жуткими мыслями о том, что утонула именно она – и Павлик забрал к себе именно ее, маму; а в живых осталась та, другая Л., просто мама этого не знает и считает себя собой, но на самом деле она вовсе не она, а другая Л. Потом это прошло. И не такое проходит.

Но в том числе поэтому мама решила не копироваться, когда появилась такая возможность.

– Я слишком хорошо их помню, – сказала она как-то. – Меня одной достаточно, верь мне. Никто никого никогда не помнил так хорошо, как я их. И я не хочу, чтобы они ко мне приходили. Лучше уж я буду к ним приходить, сколько могу. Хотя теперь для того, чтобы к ним приходить, нужно лететь на другую сторону планеты.

Я сказала А., что в каком-то смысле понимаю его: в нашей семье сложная история с утоплениями по женской линии. Объяснила в двух словах про маму, Павлика и маминого двойника (теперь, пожалуйста, придумай сама эти два слова и телеграфируй мне их как можешь – тостером ли щелкни, посудомоечной машиной ли пропой: вода и вода, вот эти два слова), потом сама смутилась и пробормотала:

– Тут был еж, где-то под этими елочками. Я тут гуляла, увидела его и лизнула. Лизнула ежа. Помнишь, мы с тобой на Казантипе лизали ежа.

А. смотрит с ужасом.

– Я пошутила, конечно же, – говорю я. – Не с тобой, не с тобой.

И не я, конечно же. Какой Казантип, о чем я. Ты понимаешь, о чем я? Обязательно оставь где-нибудь комментарий или выложи его крадеными полотенцами на сухой шершавой гальке.

Мы уже два вечера подряд нарезали круги по лесопарку, и я так хотела, чтобы А. взял меня за руку или хотя бы поцеловал (именно так, и никак иначе), но ничего не происходило, и кольцо на моей руке неприятно зудело, словно тоскуя по влажному и холодному, как сердцевина осеннего прогнившего гриба, кошелечному бабкиному зеву. Кажется, был такой гриб в моем детстве – бабкин зев. Или это был цветок? Или это было твое детство?

Где-то вдалеке затормозила и остановилась машина. Хлопнула дверь. Заиграла музыка. Устаревший, но устрашающий хип-хоп. Послышался смех. Мне почему-то стало очень страшно: неприятное чужое воспоминание, плохой контекст, не нравится.

– Пойдем посмотрим. – А. наконец-то взял меня за руку, но не чтобы успокоить, а чтобы потащить в лесную чащу.

– Я боюсь.

А. мягко потянул меня за кончики пальцев. Мне так хотелось, чтобы он взял меня за руку именно чтобы защитить, что я рассудила: если там что-то неприятное, по крайней мере этот жест автоматически преобразуется в успокоительный и защитный.

Мы шли по фиолетовой, пыльной ночной траве прямо на звук.

Это были подростки: припарковав машину на обочине, они тусовались вокруг нее, как вокруг новогодней елки. На капоте приветливо высился частокол бутылочек, под ногами мягко вибрировали басы, кого-то уже весело тошнило в кювет.

– Вы чьи? – заорал А., пытаясь перекричать музыку.

– Дядя, ты чё! – сказал кто-то из подростков. – Мы ничьи, мы сами по себе. А ты чей?

– Спокойно. – Кто-то дернул его за рукав. – Поехали лучше, видишь, тут тоже эти.

Навстречу нам вышли две невероятно красивые девочки – видимо, это они возились в кювете, подружка помогала подружке: глаза как черные маслины, малиновые губы блестят в масляных всполохах луны, одна утирает рот тыльной стороной запястья и смущенно улыбается, показывая крупные костяные зубы. А. отпустил мою руку и, пошатываясь, медленно пошел к подросткам.

– Вы учились вместе, да? – прокричал он. – На одном потоке, да?

– Учились! – закивала одна из девчонок. – В киношколе учились. Сейчас вот снимаем! На природе! С натуры! Без камеры! Это модно теперь – без камеры снимать!

Тот парень, что постоянно дергал другого за рукав, сел за руль и выключил музыку. Длинный визгливый смешок второй девочки, которая все это время пыталась перекричать цикадный стрекот накативших, как волна, высоких частот, вдруг дозвучал в стеклянной тиши, оказавшись хриплым и неуместным – словно раненая утка крякнула, еще не понимая, что подбили насмерть.

Машина завелась, подростки неожиданно резво в нее запрыгнули и уехали. Бутылки с глухим шумом упали в усыпанную сосновыми иголками колею, спугнув моего ежа.

А. прошел несколько шагов вслед машине по звенящей лунной темноте – потом развернулся и развел руками.

– Красивые такие дети, – сказала я. – Уехали так быстро.

– Красивые, – согласился он.

– Ничего такого, – сказала я. – Просто подростки тусовались.

– Да, – кивнул А. (я распознала кивание по интонации, потому что в этот момент зажмурилась). – Красивые подростки такие.

Красивые дети – опасно и страшно.

Детей не копируют. Детей не бывает.

А. взял меня за руку по-настоящему, и мы пошли прочь с места того, что так и не стало преступлением.

– Происходит что-то очень странное, – только и смог сказать А. – А мы закрываем на это глаза. Потому что слишком замкнуты на себе.

И это правда: я думала только про своего ежа. Как он там, не сильно ли испугался.

В одну из этих секретных ночных прогулок (мужу я говорила, что хожу в Комитет восстания готовиться к симпозиуму по подселениям в табло и собаку – чем еще себя развлекать, когда нас отключили! Чем он себя развлекал – я старалась не думать) я рассказала А. про нейробабку, вяжущую своим кошачьим братьям ночные шерстяные свитерки. Я умолчала разве что о том, о чем он и так знал: котики мне были нужны в качестве интуитивной взятки, пока я надеялась, что меня подсадят во что-нибудь менее травматичное, чем табло, и более функциональное, чем собака, и я пойму, за что меня убили (почему я все время оговариваюсь – разве убивают за что-то?). Мне пришлось подать историю так, будто я тоже стала испытывать интерес к феномену нейрозомби и потому хочу изучать бабку, порожденную коллективной памятью котиков.