Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

– Теперь пойдем в музей валунов, – сказала V, оторвавшись от него и приоткрыв крышку – чего? – рояля, конечно же, рояля.

– Мы ж там вчера были, – сказал А.

– Придется снова идти, – изумленно помотала головой V. – Я хочу еще целоваться. А второй поцелуй у нас был в музее валунов. Ты что, забыл?

– Умная девочка, – сказал А.

– Умная и красивая, – подтвердила V. – Тебе подходит. Но ничего не выйдет. Я тут в ссылке. Мне было видение. Когда я позна́ю любовь, меня наконец-то отпустят домой. Вот, кажется, пришло мое время.

– Умная, красивая, ебанутая, – кивнул А.

– Да, как мать, – улыбнулась V. – Та тоже была умная, красивая и ебанутая. И я вся в нее.

Много ли можно успеть за десять дней? Это были десять дней рая. А. забросил стажировку, каждое утро он дежурил в темно-изумрудных кустах сирени под дверью подъезда V. В те редкие утра, когда ее отец решал куда-нибудь выбраться из дома, едва проснувшись (навестить однополчан? выпить с друзьями? V не пыталась выяснить, но возвращался он всегда непредсказуемо, поздно и нетрезвый), А. кидал камушки в окно ее комнаты – она тут же распахивала раму и ловила камушки руками: за каждый словленный камушек ей полагался поцелуй – и она выбегала из подъезда гордая и счастливая, с полной пригоршней камней в ладошках. В квартиру впускать А. она наотрез отказывалась – по ее мнению, отец бы мигом догадался, что в доме кто-то был, он параноик, мог всюду понаставить камер.

Они бродили по теплым августовским яблоневым садам пригородов, целовались в старых библиотеках, купались в маленькой парковой речке с карманным детским пляжиком – и всякий раз, когда он прикасался к ее узкой, как у рыбы, белой спине, чтобы растереть по ней ненужный, бесконечно ненужный, но такой важный лосьон от солнца, по его руке пробегал ток – и это не метафора, это был тот же самый ток, пробег которого вверх по ладони он заметил, когда водил костяшками пальцев по ее бровям, стоя под высоковольтными проводами на железнодорожных путях.

– Ты изобрел еще и новый способ прикасаться, – радовалась V.

Они часами стояли на рельсах, тихо-тихо касаясь губ друг друга кончиками пальцев – пальцы тонко вибрировали электричеством, словно оба они были подключены к высоковольтной сети, мирно и при этом угрожающе проходящей над ними. С языком это не срабатывало – видимо, оттого что язык вечно был мокрым, и рот был полон слюны, в юности рот постоянно полон слюны. Только кончики пальцев и кончики губ, если губы сухие. Впрочем, ее губы почти всегда были сухие и жаркие – температура 38, все не выходит вылечиться, говорила она, хоть в воду залезу охладиться немножечко.

Оказалось, что вполне можно видеться каждый день и проводить вместе все время, не коммуницируя при помощи мобильного телефона. V кашляла, хохотала, целовала, приносила все новые и новые кассеты, отдала А. один из своих отцовских плееров – чтобы было на чем слушать те, которые она одалживала ему в огромном количестве. Потом принесла толстый блокнот, исписанный размашистым круглым изумрудно-зеленым почерком.

– Это мой дневник, который я вела в четырнадцать лет, – с гордостью сказала она. – Я хотела его выбросить, потому что он стыдный. Но решила отдать тебе вместо этого. Мне он все равно не нужен.

– А ты не боишься, что я буду его читать? – спросил А.

– А ты не будешь, – сказала V. – Но я не боюсь. Я тебя вообще не боюсь. Я тебя люблю.

– Мы знакомы только неделю, – сказал А. – Это слишком рано.

– Нет, не рано, – разозлилась V. – У меня мало времени. Человеку надо сразу говорить, что ты его любишь, если ты его любишь. А я тебя люблю.

– Мне нужно немножечко времени, – замялся А. – Я не понимаю, могу ли я тебе ответить. То есть я ошарашен. Боже, я говорю как в плохой книге. Взбешен, ошарашен. Я… прости… ты очень хорошая. Просто я не могу так сразу, мне нужно время, чтобы понять.

– Все нормально, – понимающе закачала головой, как птенец голубя, V. – У тебя дохрена времени. Понимай. У меня времени нет. Поэтому я все поняла в первую же секунду, когда тебя увидела. Мне нечего скрывать. И тянуть тоже не хочется.

– Нет, ты не подумай, что это не взаимное какое-то чувство, – начал лепетать А. – Просто это неожиданно, понимаешь? Мне никто никогда ничего не говорил такого. Это все со мной впервые.

– Забей, – сказала V. – Мне абсолютно пофиг, что́ ты мне хочешь ответить и хочешь ли. Я знаю, что я чувствую, и я знаю, что чувствуешь ты. Поэтому мне наплевать, что ты скажешь. Говори это все кому-нибудь другому. Мне можешь ничего не говорить. Я хочу с тобой целоваться, лежа в траве, и пить вино друг у друга изо рта.

А. чувствовал себя мерзко после этого разговора. Он понимал, что должен V ответное признание: вроде это был неписаный кодекс юных миллениалов, какими их представляла циничная V и каковым являлся робкий А., – но признание все не нанизывалось кровавым мясным кусочком на его окостеневший язык.

Через несколько дней он принес на встречу с V маленький букетик полевых цветов, купленный у бабушки в переходе метро. Это были школьные, осенние цветы с паутинками – оранжевые герберы, едкие ноготки, кладбищенские мамочки, мыльный бледный хвощик, муравьиное платьишко.

Они встретились ровно посередине железнодорожного мостика-перехода. А. молча протянул ей цветы.

– В общем, V, – начал он. – Слушай. Тут вот что. Я хотел сказать. Я давно хотел, ну, ты знаешь. Короче, это. Я запутался, блин, с чего начинать. Короче, V. Ну, ты знаешь, что я вначале как-то это, не до конца еще осознал, все это так быстро завертелось, ничего еще не происходило со мной так быстро. И тут вот ты. И я, в общем.

– Господи, хрень какая, – удивилась V, забирая из его рук букетик. – Я тебе разве не говорила, что ненавижу цветы? В смысле, мертвые букеты ненавижу. Это же вязанка мертвецов, банный веник тлена. Я забыла попросить, чтобы ты не приносил мне мертвые цветы. И вот ты мне их принес.

– Хорошо, я их выброшу, – тут же нашел все потерянные, проглоченные слова А. – Прямо сейчас выброшу.

– Нет, я их сама выброшу, – строго сказала V. – Я хочу, чтобы у них было красивое погребение. А не так, чтобы они лежали, бедненькие, и умирали на ступеньках.

Вдалеке показался грузовой поезд. V развязала пеньковую веревочку, которой был скреплен букет, и медленно-медленно начала сыпать цветочки на поезд.

– Вот и все, – посветлела она. – Спасибо, это было красиво. Ну что ты, что ты! У тебя там морщина будет! – Она потерла лоб А. (действительно, у него потом там появилась морщина – А. всегда считал, что это V ее прочертила тем утром).

– Я ничего не сказал, – сказал А.

– А я ничего и не услышала! – радостно кивнула V.

А. решил признаться на следующий день, уже без цветов. Черт подери, это же так просто. Почему это так тяжело, когда тебе семнадцать и ты никому в жизни не говорил этих слов, даже родителям?