Алекс Белл - Думай как великие. Говорим с мыслителями о самом важном

Я помог новому приятелю раздобыть требуемую сумму – тот обещал мне сполна все вернуть по прибытии в Афины, и даже с процентами, но от процентов я, играя благородного эллина, отказался. Серебро нам пришлось везти, толкая по очереди перед собой небольшую тележку. По пути я рассказал ему, что был в темнице у Сократа за пару дней до его казни, прочтя в глазах киренца уважение, смешанное с завистью. Часть серебра пришлось отдать капитану корабля, который пустил нас под видом торговцев на свое судно. Разумеется, он не мог продать нам важного пленника прямо здесь же, на берегу, ибо это противоречило бы приказу тирана. Но он пообещал сделать Платону в почти двухнедельном пути некоторые поблажки (держать отдельно от других рабов, а не в душном, заливаемом соленой водой трюме, и разрешить ему ходить в цепях по палубе), а по прибытии на Эгину – дать нам возможность участвовать в торгах за невольников первыми.

Корабль по меркам античности был большим – в прошлом греческая боевая трирема, длиной не менее тридцати метров, с прямым парусом и рядами по пятнадцать гребцов с каждой стороны, переделанная теперь, в относительно мирное время, в торговое судно. Каюта, правда, была всего одна – совсем тесная, для капитана. Пассажиры все время сидели на жестких деревянных скамьях под парусиновым навесом от дождя и брызг в задней части корабля, сразу за гребцами, довольствуясь пару раз в день скудной едой, и лишь изредка разминались, прогуливаясь по палубе.

Увидев Анникерида, Платон вскочил со скамьи, и как мог, со скованными руками, по-дружески тепло прижал его к себе. Это был крепкий мужчина, широкий в кости, ростом выше среднего, с мощными плечами атлета, длинными волосами и густой, но не длинной, черной как смоль бородой. Он совсем не казался добрым или открытым – его глубоко посаженные глаза словно буравили окружающих острым испытывающим взглядом, а голос был похож на голос военного – звучный, уверенный (даже в таком незавидном положении), словно привыкший отдавать команды. Из стройного пылкого юноши, каким я его запомнил, встретив по пути к темнице Сократа, теперь, примерно в сорок лет, он превратился в сильного, уверенного в себе мужчину.

Ко мне Платон отнесся холодно. Даже в кандалах он всем видом как бы говорил, что я малодостойный непонятный проходимец. Если бы я не собрал большую часть денег, он бы, вероятно, не удостоил меня даже приветствием. Меня это не смутило – я ожидал чего-то подобного. Узнав, что я интересуюсь философией, Платон произнес:

– Что ж, фессалиец. Благодарю за помощь. Блесни же своим немногословием. Если ты совсем ничего не знаешь о науках, я не стану ничего тебе рассказывать. Философию невозможно понять, не зная логики, геометрии, астрономии, музыки. Для мудрого человека нет ничего ужаснее, чем понапрасну потраченное время. Даже здесь я могу заняться чем-то более полезным.

– Я неплохо сведущ в науках. Я общался с пифагорейцами и в целом владею основами математики. Немного играю на музыкальных инструментах. Кроме того, я читал некоторые из ваших работ.

– И что же ты из них усвоил?

– Я знаю, что первые из них полностью посвящены наследию вашего учителя, Сократа, и описывали его удивительную жизнь и талант. Но с каждой новой работой вы все больше излагали свои собственные идеи, которых не было у Сократа. Меня особенно заинтересовал мир эйдосов – идей. Кажется, такой мир прежде еще никто не описывал. Как следует его понимать?

– Да, я вижу, ты и в самом деле что-то читал, твои речи звучат разумно. Но прежде чем говорить о мире идей, представь себе некую метафору. Ее особенно любят мои ученики.

Я догадывался, о какой метафоре идет речь (ибо она не менее известна, чем теорема Пифагора), но, естественно, не стал его перебивать.

– Представь себе группу несчастных людей, с рождения живущих в пещере, и закованных еще хуже, чем я сейчас. Представь, что их спины всегда обращены к выходу, и единственное, что они видят в течение всей жизни – это задняя стена пещеры. Где-то далеко, на воле, мимо пещеры проходят люди, животные, проезжают повозки разной формы. Но все, что видят узники пещеры – это смутные, размытые, неясные тени на ее стене. Они слышат звуки, сливающиеся в однородный шум, тоже нечеткие. Они общаются друг с другом, за много лет они научились отличать одни тени от других. И именно тени им представляются реальным миром со всем многообразием его сущностей. Далее вообрази, что одного из таких узников вдруг освободили, и впервые в жизни он вышел из пещеры. Что с ним произойдет? Вначале он, безусловно, на какое-то время ослепнет от яркого непривычного света. Затем, если ему хватит воли, он начнет привыкать к солнцу и с крайним удивлением обнаружит, что мир – это совсем не то, что он себе всегда представлял. Что он бесконечно ярче и прекраснее. Что в нем есть цвета. Что предметы объемны, имеют форму и постоянно меняются. И вот тебе два вопроса. Захотел бы этот человек возвращаться в пещеру? Очевидно, что нет: всеми фибрами его души он противился бы этому. Но, допустим, что его заставили силой или он проникся жалостью к бывшим товарищам. Что сделали бы они с ним, услышав его рассказ? Полагаю, одно из двух: или объявили бы его сумасшедшим, или из зависти убили бы – как афиняне Сократа. Тебе ясна суть этой аллегории?

– Да, конечно. Эта одна из самых знаменитых аллегорий. Суть ее в том, что мудрец, постигший высокие истины, будет не понят простыми обывателями и скорее всего пострадает от них. Но если он – справедливый и добродетельный человек, он все равно обязан вернуться к узникам и рассказать им об этих прекрасных истинах. Другой, еще более важный смысл аллегории: мы все в некотором смысле живем в такой вот тусклой пещере. Нас окружают вечно меняющиеся, быстро преходящие, малоосмысленные материальные сущности. Что-то вроде блеклых теней на стене пещеры. Но в мире, который мы не видим глазами, а постигаем только разумом и воображением, существуют более высокие, прекрасные, сияющие сущности. Это и есть мир идей.

– Что ж, ты делаешь успехи. Когда я вернусь в Афины, я согласен принять тебя в ученики. Разумеется, то, о чем мы сейчас говорили – лишь основы моего учения.

Анникерид повернулся ко мне, широко улыбаясь, словно говоря «Счастливец! Великий Платон готов взять тебя в ученики. Благодари же его!». Но я не отреагировал, стремясь продолжить разговор.

– Скажи же, мыслитель. А кто сейчас сидит прямо передо мной? Великий философ Платон или идея о философе Платоне? А если и то, и другое одновременно, то почему бы нам не провести опыт? Давай сейчас выбросим все наше серебро за борт. Пусть идея Платона вернется в Афины и снова будет преподавать мудрость, а человека Платона тем временем продадут в рабство, и он сгниет заживо за пару лет, крутя, как мул, жернова мельницы или работая сутками на руднике?