Александр Ильющенко - Самосбор

– А может, они знают?.. Помнишь, Ромка говорил, что говняк делается из дерьма бетоноеда?

– Ну нет, это уж он точно заливал!

– Ты и про Бетоноворот так думал!

Мы тихо смеемся, шагая сквозь заброшенные блоки. Напряжение отпускает, хочется шутить и думать о простом. Спустя час ходьбы по коридорам мы проходим мимо знакомой скоростной кабины, выходим на лестницу и видим дядю Витю, застрявшего протезом в перилах. Рядом с ним стоит наполовину набранное ведерко нежно-коричневых подлестничников.

– Я тут собирал, да и не заметил, как эт… зацепился, – хрипло смеется этажник. Глаза его нервно бегают. – Вытащить хотел, да чой-то он не разгибается, сволочь. Клинит его иной раз. Не подсобите?

Костя осматривает ногу дяди Вити, пробует разогнуть, что-то подкрутить или раскрутить, но ничего не выходит. Он пожимает плечами:

– Тут руками никак, дядь Вить. Я за инструментами сбегаю и вас мигом вызволю. Аккуратнее в следующий раз будьте. Что ж вы ее не смазываете?

– Ну дык масло кончилось у меня, – пригорюнившись, бормочет старик. – Я уж было пробовал… А-ай, ладно. Помоги старику, я в долгу не останусь.

– О чем вопрос, туда-обратно!

Мы идем вверх по лестнице, проходим первый пролет, и включается сирена. В который раз холодное скользкое щупальце сжимает мое сердце. Снизу раздается надрывный, полный ужаса крик старика. Я бегу, стараясь не думать, что будет с этажником и до чего доводит прогорклое масло.

Врываемся на этаж и мчимся к герме Лазукиных, по дороге сбивая с ног ликвидатора Ефимова. Колотимся в нее и орем наперебой:

– Толик! Толян, открой! Это мы! Костя и Паша! Еще не началось, открывай давай, на две секунды!

– Не могу! – раздается дрожащий голос Толика. – Он тоже там!

– Кто «он»?! Открывай, брат! Никого тут, только мы!

– Я взорвал ее! – старший Лазукин срывается в рыдания. – Я взорвал петлю! Нина у меня!

Рядом вырастает Ефимов с перекошенной мордой, и без того неровной из-за Окуляра. Он с ревом вламывает стальным кулаком по герме, но лишь царапает ее. Эти двери Самосбор выдерживают, Владимир Иваныч, вы что…

– Открой, гнида! – орет басом майор. – Я тебе покажу, как дочь мою совращать!

– Ты ее сам совращаешь, говноед партийский! – срывающимся голосом вопит Толик. – Брат, прости! Паша, я не могу!..

За гермой слышны рыдания Нины. Костя сползает по стенке, шевеля губами. Я бегу к гермодвери Ефимовых – говорят, если заткнуть щели мокрыми тряпками, можно переждать…

Герма ликвидатора висит на одной петле.

Дядя Витя?.. Бред, его герма заперта, сам он застрял на лестнице, а Самосбор, судя по сиренам, раскинулся на три этажа. Лифт? Отключен… Проволочный амулетик холодный – обычная железка. Швыряю его в конец коридора, где уже сгущается фиолетовый туман.

Я вырываю из вещмешка яйцо бетоноеда и пытаюсь разбить его об пол – не знаю зачем. Не получается. Ни крошек, ни трещин – ничего. В ярости выкидываю треклятое яйцо вслед за амулетом.

Странно, Света не успела даже добежать до нашей гермы, а этот Самосбор тянется невыносимо долго. Может, чем больше Самосбор, тем медленнее он разгоняется?.. Судя по всему, для Кости это не имеет значения. Он прилип к стене и пытается кричать, но из его черного рта не вылетает ни звука – лишь брызги слизи.

Пытаюсь оттянуть его от стены, но без толку. Спина Кости срослась с бетоном, сочащаяся из стены слизь затопила вещмешок. Я срываю голос в отчаянном крике, но никто не может помочь.

– Нина! – хрипло вопит Ефимов, продолжая ломиться в дверь. – Дочка! Доченька, открой! Впусти меня, я тебя пальцем не трону! Больше никогда! Пусти, родная, папка тебя любит! Оставайся с этим придурком, я вас прощу, только впусти!

Истерический фальцет в перепуганном до усрачки крике огромного взрослого мужика убивает во мне всякую надежду. Ефимов хорошо знает, что такое Самосбор. Он видел вещи, которые происходят после него. Он и правда готов их простить – лишь бы оказаться сейчас по ту сторону гермодвери.

Голоса, шумы и тихая гипнотическая музыка начинают мерещиться мне сквозь крики старого ликвидатора. Серые обшарпанные стены приобретают мягкий сиреневый оттенок. Навязчиво пахнет сырым мясом. Поворачиваюсь – теперь уже полностью седая голова Кости с распахнутым ртом и пустыми глазницами торчит из размазанного по стене пятна черной слизи. Пятно расползается и ощупывает бетон липкими ложноножками.

Ужас перед абсолютным хаосом Самосбора затапливает все мое существо. В нем нет никакой системы. Нет логики. Нет причины. Костя превратился в жижу, а я и Ефимов – еще нет. Когда погибла моя жена, Самосбор наступил очень быстро. Когда погибаю я, он не торопится. И это не объяснить ничем.

Когда-то и моя любимая растеклась пятном густой жижи по стене рядом с нашей ячейкой. Безо всяких изменений гравитации. Безо всякого смещения пространств. И без огромных лампочек в недосягаемо высоких потолках. Просто слизь на стене. Просто туман и запах сырого мяса. Надеюсь, Ускоритель Слизи никогда не заработает. Ничего вы не знаете, профессор Вихров.

Сумбурная мешанина звуков окружает меня, я все еще не могу ничего в ней разобрать. Гляжу на Ефимова. Он что-то ковыряет и подкручивает в своем протезе – и вот из среднего пальца вырывается тонкое лезвие горелки. Значит, и такое у него есть? Слезы текут по его изрезанному морщинами и шрамами лицу. Прислоняю ухо к его спине и слышу, словно бы сквозь вату:

– Получайте, б…! – ревет он, заваривая герму Лазукиных. – Молодожены!! Уроды!.. Мразь!.. Родного папку!.. Прости, дочка!.. Прости…

Его голос тонет в шуме и бормотании. Огонек сварки меркнет в густом и липком лиловом тумане. Я остаюсь один. Невыносимо пахнет сырым мясом.

– Пойдем! – отчетливо слышу я голос Светы. – Пойдем наружу. Прочь из Гигахруща, в царство вечного Самосбора. Забудь про все. Шагай ко мне.

– Так точно, – восторженно шепчу я.

И шагаю в фиолетовый туман.

Створки лифта распахнулись, точно механизм развел руки в стороны: «Я свою работу сделал, а ты там дальше сам как-нибудь».

Делаю шаг, другой. Ноги затекли, да и воздух в кабинке за долгий подъем застоялся. Из коридора тоже пахнуло не розами, но хоть какое-то облегчение.

Ни с кем локтями не толкаюсь, пропускаю вперед себя. Людына – зверь заполошный да бестолковый.

Суетятся, щемятся, а куда – сами не знают. Оттого и ведомы.

Раньше вел я, теперь иду со всеми.

Вращался в вихре центрального аппарата гигаблока, но попал в противофазу с новым курсом.

Раскрутило меня, как на центрифуге, и отшвырнуло на периферию жизни.