Кристофер Морлей - Там, где начинается синева

Однако это великое дело – растить семью – имел ли он к этому какие-то истинные способности? Или он заставлял себя пройти через это? Более того, разве он не брал на себя все родительские обязанности без должного достоинства и общественного уважения? Например, миссис Чау, живущая дальше по улице, почему она так презрительно посмотрела на него, когда услышала, как дети в безобидном шуме своей игры громко называют его папой? Дядя, он хотел, чтобы они называли его; но это, для начала речи, жесткое высказывание. В то время как слоги Па-па почти бессознательно приходят в рот ребенка. Поэтому он поощрял это и даже испытывал иррациональную гордость за почетный, но незаслуженный титул.

Маленькое слово, папочка, но одно из самых сильных, – думал он. Возможно, больше, чем слово “великая социальная машина”. Это якорь, который, небрежно брошенный за борт, глубоко и быстро погружается на самое дно. Судно держится на нем, и где же тогда ваши голубые горизонты?

Но разве один горизонт не так же хорош, как другой? И действительно ли они остаются синими, когда вы достигаете их?

Бессознательно он пошевелился, глубоко вытянув ноги в удобном гнездышке своего дивана. Зазвенели пружины. Одновременные крики! Щенки проснулись.

Они кричали, чтобы их выпустили из колыбелей. Это было время утренней резвости. Гиссинг понял, что есть только один способ справиться с почти неиссякаемой энергией детства. То есть не пытаться ее подавлять, а поощрять и вытягивать. Начинать день с порыва, стимулируя все возможные проявления рвения, в то же время самому воспринимать все как можно спокойнее и тише, часто присаживаться, чтобы снять тяжесть с ног, и позволять детям изнурять себя. Это, в конце концов, собственный путь Природы с человеком; это тактика мудрого родителя с детьми. Таким образом, к сумеркам щенки впадут почти в ступор, а у вас, если вы предусмотрительно сохранили свои силы, может быть, еще останется немного сил для чтения и курения.

Игра перед завтраком проходила в обычном режиме. Дети показывали свою принадлежность к виду своей любовью к строгой привычке.

Гиссинг позволял им покричать несколько мгновений, пока, по его мнению, соседи могут это выдержать, и пока он постепенно набирался сил и решимости, стряхивая с себя трусость постели. Затем он входил в детскую. Как только они слышали, что он поднимает шторы, наступала полная тишина. Они спешили натянуть на себя одеяла и лежали напряженно, положив морды на лапы, с блестящими выжидающими глазами. Они слегка дрожали от нетерпения. Он едва мог удержаться от того, чтобы погладить гладкие головки, которые, казалось, всегда блестели от дополнительного блеска после ночи, проведенной на расплющенных подушках. Но в этот момент суровость была частью игры. Он торжественно отпирал и опускал высокие стенки колыбели.

Он вставал посреди комнаты, сделав повелительный жест.

– Теперь тихо, – говорил он. – Тихо, пока я не скажу!

Визгун не мог сдержать слабого взвизга сильных эмоций, который вырвался непреднамеренно. Глаза Групп и Койки сердито повернулись к их несчастному брату. Это был его недостаток: в кризисные моменты он всегда издавал беспорядочные звуки. Но на этот раз Гиссинг со снисходительным прощением сделал вид, что не расслышал.

Он вернулся на балкон и вернулся на диван, где лежал, притворяясь спящим. В детской стояла ужасающая тишина.

По правилам игры они должны были лежать так, в абсолютной тишине, пока он не издаст громкий имитационный храп. Однажды, после особенно утомительной ночи, он слишком долго откладывал храп: он заснул. Он не просыпался в течение часа, а затем обнаружил, что трагическая троица тоже растянулась в удивительном сне. Но их подушки были мокрыми от слез. Он больше никогда не поддавался сну, каким бы сильным ни было искушение.

Он захрапел. Раздались три растянутых удара, топот ног и кувыркающееся протискивание через сетчатую дверь. Затем они оказались на диване и на нем, задыхаясь от восторга. Их горячие языки деловито прошлись по его лицу. Это была великая игра в щекотку. Вспомнив свою теорию сохранения энергии, он лежал пассивно, пока они метались и кружились, зарываясь в простыни, дрожащие бесы абсурдного удовольствия. Все, что было необходимо, – это время от времени ерзать, время от времени щипать их за ребра, чтобы они поверили, что его сердце отдано этому спорту. На самом деле он немного отдыхал, пока они дрались. Никто точно не знал, какова была воображаемая цель жаворонка – должен ли он был попытаться убежать от них, или они от него. Как и все лучшие игры, она не была тщательно продумана.

– Итак, дети, – сказал Гиссинг. – Пора одеваться.

Удивительно, как быстро они росли. Они уже начали гордиться тем, что пытаются одеться сами. В то время как Гиссинг был в ванной, наслаждаясь холодной ванной (и под воздействием этого ледяного шлюза, образующего отличные решения на день), дети сидели на полу детской, жадно изучая хитросплетения своего снаряжения. К тому времени, когда он вернется, у них будет половина одежды не на месте: брюки задом наперед; правая обувь на левой ноге; пуговицы безнадежно не подходят к петлицам; шнурки странно зигзагообразны. Гораздо труднее было допустить их честолюбивую оплошность, которую следовало устранить и тщательно собрать заново, чем самому одеть их всех, быстро вращая и одевая, как кукол. Но в эти ранние часы дня терпение все еще крепко. Его педагогика заключалась в том, чтобы поощрять их невинные инициативы, пока это позволяла выдержка.

Но больше всего ему нравилось смотреть, как они чистят зубы. Было восхитительно видеть их, стоящих на цыпочках на задних лапах у раковины, до которой едва дотягивались их носы; широко раскрытые рты, когда они скребли очень маленькими зубными щетками. Они были в таком восторге, выдавливая зубную пасту из тюбика, что у него не хватило духу отказать им в этой привилегии, хотя это было расточительно, потому что они всегда выжимали больше, чем нужно, и после минутной чистки их рты задыхались и покрывались едкой пеной. Большую часть этого они проглатывали, потому что он не смог научить их полоскать рот и полоскать горло. Их единственной мыслью относительно любой жидкости во рту было проглотить ее; поэтому они кашляли, задыхались и лаяли. У Гиссинга была теория, что эта пена от зубной пасты может быть закуской, поскольку он обнаружил, что чем больше они ее проглатывают, тем лучше они едят свой завтрак.

После завтрака он спешил вывести их в сад, пока не стало слишком жарко. Когда он положил новую порцию чернослива, чтобы замочить в холодной воде, он не мог не подумать, насколько по-другому выглядела кухня и кладовая со времен Фудзи. Холодильник, казалось, постоянно наполнялся до краев. Каким-то образом из-за, как он опасался, небрежности со стороны миссис Спаниель, муравьи проникли внутрь. Он всегда находил их в холодильнике и гадал, откуда они взялись. Он был поражен, обнаружив, как небрежно он относится к кастрюлям и сковородкам: он начал готовить новую кашу из овсянки в грязной кастрюле, не потрудившись соскрести слишком липкие остатки предыдущей каши. Он пришел к выводу, что дети выносливее, чем признает доктор Холт, и что небольшая небрежность в вопросах гигиены и стерилизации не обязательно означает мгновенную смерть.