Александр Гриневский - Тут и Там

Он знал, что дела его плохи, но не думал, что до такой степени… Всё прояснилось однажды утром, когда при очередном обходе врач, не смотря ему в глаза, предложил перейти в двухместную палату, смущаясь и неумело мотивируя свое предложение свободным местом и его прежним желанием перебраться в одноместную палату. Он внутренне сжался от пронзившего животного страха. Ни для кого не было секретом, что две двухместные палаты в конце коридора у туалета предназначались для безнадёжно больных, для умирающих. Их старались отделить от основной массы.

К больным, лежащим в этих палатах, относились по-особому – старались общаться как можно меньше, словно боялись заразиться их горем, их невезением. Обычно туда попадали совсем уж древние старики и циррозники – лимонно-желтые, отёкшие, с беременными обвислыми животами.

Переждав волну накатившего страха, взвился, заявив, что его устраивает эта палата, переходить никуда не хочет, а если он своим состоянием мешает другим больным – то давайте их спросим. Лежащие на соседних койках, отводя глаза, зашумели, мол, не мешает. Врач пожал плечами и перешел к другому больному.

После обхода заставил себя встать и дойти до лестницы, сидел на корточках, привалившись спиной к стене, курил, пытаясь осознать происходящие, и вдруг отчетливо понял, что оказался один – между ним и остальными выросла незримая стена, прозрачный занавес. Нет, вроде как всё осталось по-прежнему, он разговаривает, общается, передвигается в пространстве, но при этом он один, обёрнут собственным и всеобщим отчуждением, он сам по себе – оказался не внутри жизненного процесса, а где-то на окраине, почти снаружи.

Постепенно успокоился, активно уговаривая себя: «Вот вам! Идите на хрен! Всё будет хорошо. Выкручусь, чего только со мной не бывало – и тонул, и лавиной заваливало, и в тайге голодал – выжил же! Вот и сейчас всё будет хорошо. Надо только собраться, не раскисать, напрячься…»

Жене решил о разговоре с врачом не говорить, не к чему это – кроме нервов и бестолковой суеты толка не будет. На самом деле, он смирился с тем, что остался совсем один; теперь каждый сам за себя – он и остальные.

Два дня его не трогали. Больничная жизнь текла своим чередом, замешанная на тоске, боли и надежде, а потом пришла медсестра и попросила зайти в кабинет заведующей отделением. И снова накатил страх, уже не такой резкий, животный, а тягучий, липкий, безысходный.

Заведующую побаивались, была она женщиной жесткой, резкой – это не лечащий врач, перечить ей было сложно. Да и сил перечить у него уже не было. Затравленно выслушал объяснение, что его переводят в другую палату не из-за того, что у него такое катастрофически плохое состояние, а из лечебных соображений, ему там будет лучше: там специальная медсестра, которая следит за больными. Да, состояние его тяжелое, но это ни в коей мере не говорит о том, что оно безнадежно, и не надо здесь произносить глупых фраз о палате для умирающих. «Сейчас подойдёт медсестра и поможет Вам перенести вещи».

И он сдался, отстранился от происходящего, устало наблюдая со стороны за развитием событий, в которых сам принимал участие.

Новая палата не вызвала отторжения. Палата как палата, маленькая, узкая, две широкие специальные кровати, голые стены покрыты светло-коричневой краской, окно без занавески смотрит в серое зимнее небо, спёртый, застоявшийся запах нечистого тела, лекарств и болезни.

Пришла нянечка и со звоном бухнула на пол под кровать облезлую «утку».

Сосед – изможденный, не встающий старик, бессмысленно глядящий в потолок, иногда начинал бормотать что-то неразборчивое, с огромным трудом садился на кровати, худые желтые ноги свешивались вниз – не понимал, что с ним и где находится. Посидев несколько минут, заваливался на кровать набок. Когда он в первый раз увидел эту тягостную и упорную попытку встать, то не выдержал и пошел к сестре предупредить, чтобы хоть что-то сделать, но та лишь отмахнулась, объяснив, что у старика «гон», мол, выпить он хочет, не обращай внимания, сейчас опять ляжет и, если не сложно, укрой его одеялом.

Ежедневно, в обед, к соседу приходила жена – маленькая, сгорбленная старушка, живая, суетная, ругалась на молчаливо лежащее перед ней тело, пыталась кормить с ложечки, убиралась. Во время её приходов он старался уходить из палаты, сидел в коридоре, смотрел в окно на улицу. Присутствие старика даже помогало. Ему начинало казаться, что всё не так и страшно – он может сам ходить, отвечать за свои действия, вот-вот, еще немного, и всё изменится к лучшему.

И наступило великое спокойствие. Если раньше в большой шестиместной палате он волей-неволей отвлекался на мелкие незначительные события, происходящие рядом, – разговоры, вопросы, кто-то пошел к раковине, кого-то вызвали к врачу, – то теперь он был предоставлен самому себе. Даже на уколы ходить было не надо – сестра сама приходила в палату. Он замкнулся не только в себе, но и в четырех стенах этой маленькой комнаты. Лежал, думал, вспоминал. Если бы не изнуряющая слабость, разлитая по всему телу от кончиков пальцев до постоянно гудящей головы, он бы мог считать себя здоровым – никаких болей не было, дышать было, правда, немного тяжело, а в остальном – тьфу-тьфу-тьфу!

В этой палате он пролежал больше месяца. Состояние не выправлялось. Монотонность проживаемых дней слилась воедино, образовав бесконечную череду ярких образов, проплывающих перед закрытыми глазами, разбавленную редкими возвращениями в серую и муторную действительность.

Он превратился в клубок воспоминаний. И ещё копался в себе, пытаясь понять, как жил, зачем и что же он собой представляет, дожив до сорока восьми лет. Время было… Времени – хоть отбавляй.

С детством всё ясно. Детство счастливое и лучезарное. Мама, отец, деды, друзья – со всеми ему было хорошо, все его любили. Легко, бездумно весело проживал детские и юношеские годы, получая ни с чем не сравнимое удовольствие от событий, спонтанно возникавших время от времени. Всё, что происходило с ним лет до двадцати, не считая смерти дедов, носило позитивную, добрую окраску. Может, именно от этого у него и сложился такой подход к жизни?

Пожалуй, он никогда не относился к жизни серьёзно, не ставил перед собой глобальной цели, никогда не хотел, что называется, состояться. Не волновали карьера или деньги в чистом виде, как цель, как смысл…

Долгими часами лежал, пытаясь понять, на чём же все-таки был основан его образ жизни, что для него было главным?

Из благополучного детства, от сотен прочитанных книг, пришла неосознанная тяга к приключениям, а приключениями он называл всё то, что задевало душу и трогало воображение, вызывая фейерверк чувств от пронзительного страха до светлой радости. Он считал, что чем больше будет жизненных встрясок, тем сама жизнь будет насыщенней и интересней – монотонное, распланированное существование не для него. Наверное, где-то так… Это, пожалуй, ближе всего к истине.