Сергей Гатаулин - Переговорщик

До леса идти без спешки – минут десять-двадцать, а мой отряд уже больше часа потратил, пробираясь по открытым местам, обходя кучи мусора и канавы, стараясь не приближаться к полуразрушенным зданиям. Началась зона отчуждения, здесь вичи когда-то проживали, пока не ушли в подземку. Кто его знает, что нас ждет? Столько разговоров вокруг мертвых брошенных высоток,– не захочешь, испугаешься.

Бодрятся мои герои, но я-то вижу – трухнули бойцы по полной программе. Да и меня впервые за последнюю пятилетку мандраж взял. Холодный пот по спине, во рту пересохло, язык к небу прилипает. И не то, чтобы страшно умереть. Нет. Страшна неизвестность. В этот район я никогда не заходил, рядом, с другой стороны дороги – да, был, но здесь – никогда. Там, справа, более-менее безопасно, местность открытая, деревьев нет, как и во всем городе, а здесь уже лес скоро и темень, как ночью. Ветер гонит свинцовые тучи, гудит где-то впереди в кронах деревьев. Громадные сгустки черной ваты тяжело ползут по фиолетовому, подсвеченному на горизонте небосклону, собираются в длинные темные полосы. Того и гляди повалит черный снег.

– А кто вообще сказал, что они в лес попрутся? – возмущенно зашипел Доберман.

Впереди показалась черная стена гигантских дубов, и это заставляло его сильно нервничать. Уж очень Доберману не хотелось к деревьям приближаться. Как и мне.

Качнулись колоссы, зашуршала листва, загудело над головой. Вдали, на пределе слышимости, вдруг раздался звонкий детский смех. Нехороший такой, жуткий, словно зовущий в темноту.

– Вопросы есть? – я всмотрелся в испуганное лицо Добермана.

Бравого вояку трясло не по- детски. Нет, он, конечно, не трус. Да и остальные мои подчиненные не робкого десятка. Если в бой – то без вопросов, но здесь лес. Да еще этот смех. Давно вы смех в наше время слышали? А в лесу? То-то же! Вы в лесу вообще никогда не были, как и мои ребята. А Тропаревская чаща, меж тем, не пара мелких елок да десяток хилых берез. Не простой лес, а резервация, зона отчуждения. Как хочешь, так и назови, только смысл от этого не изменится. Заразные в ней живут – скрипушники. Они ее еще очень и давно, лет сто и больше назад облюбовали. Сейчас уже никто и не помнит, как они выглядят, известно лишь, что скрипит у них что-то в груди, когда они говорить пытаются и когда просто дышат, тоже скрипит. Или хрипит, врать не буду, я лично с ними ни разу не сталкивался. И слава Богу!

Они, говорят, распространяют по воздуху один из опасных коронавирусов, не смертельный для молодых, убивающий стариков, и не лечится совсем. Его даже толком исследовать не успели. Или не захотели. Этому-то я очень даже верю. Как посмотрю на наших умников – тошно становится.

Как только этих самых скрипушников армейцы в подземку загнать решили, чтобы здоровых от них оградить, они все, значит, в Тропарево и рванули. Раньше бы их из лесу за день вышибли. Штурмовую бригаду по следу пустили и к концу дня – вся эта шушера в подземке. Но это раньше, а тогда уже настоящих бойцов мало осталось, да и скрипушники – не дураки. Они не с пустыми руками в лес ушли, большинство – служивые, полиционеры, так, кажется, их тогда называли. У них там целая община была. Всю улицу имени какого-то генерала занимала. Вот всем кагалом они там, в Тропаревском лесу, и окопались.

Тогда еще горючка в емкостях под городом оставалась. Техника худо-бедно работала. Подумало наше командование, подумало и решило: пусть живут, только из леса носу не высовывают. Согнали оставшуюся технику и, как могли, огородили Тропарево громадными плитами. Как уж они там жить будут и где жратву брать – их дело. Но вот что странно, скрипушники вроде как и не против оказались, согласились на наши условия без лишних вопросов. Даже договор согласились подписать, по которому ни мы к ним, ни они к нам соваться не должны. Вот что значит служивые люди, а не какая-то рвань гражданская. Даже у заразных дисциплина остается. Только, помимо дисциплины, у них еще и оружия на всех нас здоровых (и даже больше) осталось. Так и оказались они за бетонным забором. Заразные и злые на весь мир, на нас в первую очередь. Они на нас. А мы на них. Хотя, опять-таки, помимо скрипушников, толпа здоровых в Тропарево свалила.

Кого-кого, а здоровых идиотов, которые за заразной швалью куда глаза глядят тащатся, я никогда не смогу понять. Чего им на свободе не живется. Вспоминаю я все, что слышал о скрипушниках, а руки сами к вещмешку тянутся. Достал я маску, ремешки потуже затянул, проверил, чтобы нигде щелей, и только тогда вздохнул свободно. И то ладно. Теперь можно не бояться, только не пораниться бы случайно. Бойцы мои на меня глянули – и без разговоров за масками. Один Колобок остановился, глазам хлопает, рот разевает, как будто воздуха ему не хватает, а сказать ничего не может. Пропил, сволочь, маску из боекомплекта. Ну, ничего, пусть потрясется, а уж потом я ему свою, запасную, отдам. Мой мешок побольше, командирский, в нем все с запасом, на все случаи жизни, значит. И маска в запасе, и перегон для обработки ран. Но вначале пусть поволнуется, гаденыш, чтобы в следующий раз думал, когда пьянствовать будет. Я вздохнул. У самого башка раскалывается со вчерашнего.

Лес, меж тем, не таким уж и страшным оказался. Но это только вначале. Небольшие деревца вокруг развалин, метров через сто пятьдесят – проржавевшая решетка, а дальше зелень навалилась сплошной стеной, ни впереди, ни сверху ничего не видать. Хоть глаз коли.

«Тьфу ты! Накаркаешь, выколют!» – буркнул я мысленно, живо огляделся, выискивая Колобка. Смотрю, заместитель мой плетется сзади кое-как, трясется весь, руки ниже колен, бледный, как вича. Созрел, видать пора. Покопался я в сумке и тяну ему маску.

– Прибудем в казарму, вернешь!

Колобок аж крякнул от радости, маску схватил и засветился весь. Только и осталось, что засмеяться. А это уж, извиняюсь, совсем ни в какие ворота. Два раза за один день чересчур будет. С ума сойдешь. Кто ж в здравом уме ржет в лесу.

– Смирнаа! – зашипел я на него, а он хоть и вытянулся струной, но на роже солнце светит – яйца жарить можно. Протянул я руку к маске, заберу, мол. Побледнел Колобок, забегал глазами, затрясся весь.

– Вот, так-то лучше, – буркнул я, смягчившись, и в этот момент сбоку громко хрустнула ветка.

– Хррр! – раздалось прямо в ухе.

Послышался тонкий свит рассекаемого воздуха. За этим последовал странный чавкающий звук, и на месте распахнутого глаза Колобка возникло большое бурое отверстие. Он даже рот закрыть не успел, постоял уже мертвый мгновение, удерживая в вытянутой руке бесполезную маску, и осел мешком на траву.

Тело еще не коснулось земли, а бойцы мои уже исчезли в темноте. Рухнули на землю вместе с Колобком. Я за ними. Выглядываю из сухой травы и вижу, только стволы торчат. Вот что такое реакция и выучка. Подполз к Колобку, присмотрелся к дырке… и тут меня как молнией по башке. В глазнице гайка, ржавая проволока из кровавого месива торчит. Глубоко зараза погрузилась – дыра величиной с кулак. Жутко стало – это ж с какой силой надо ее запустить, чтобы она кости разбила и внутрь черепа, как в хлебный мякиш, вошла?