Захар Оскотский - Последняя башня Трои

Вверху раздался рев вертолета. Он завис над площадкой, из него вывалился трап, и к нам скатились четверо патрульных в полной боевой амуниции, похожей на космические скафандры.

Лейтенант, командир патруля, озабоченно выслушал рассказ Беннета.

– Вы сумеете отыскать нападавших? – спросил Беннет. – Их можно опознать по травмам, которые нанес мой помощник.

Лейтенант с сомнением покачал головой:

– Боюсь, ничего не выйдет, сэр. Они не станут обращаться к врачам, свои синяки сами залечат какими-нибудь примочками. А врываться в дома и устраивать принудительный осмотр мы не имеем права.

Беннет указал на лежавшего старика:

– Так допросите его, когда придет в себя.

– И это безнадежно, сэр. Он станет уверять, что на него набросились неизвестные, хотя, конечно, сам уплатил за удовольствие быть задушенным. Вот если бы вам удалось подстрелить хоть парочку этих старых обезьян в момент нападения, мы легко опознали бы трупы. А по ним вычислили бы остальных. И все было бы по закону.

Прямо по аллее подъехала реанимационная машина, туда погрузили спасенного нами старика. Воздушные патрульные вывели нас с Беннетом из сквера и сдали наземному патрулю на бронированном джипе.

– Садитесь, сэр, – пригласил из кабины командир наземного патруля.

– Нет, – закапризничал Беннет, – мы с помощником завершим нашу прогулку.

– Но мне приказано доставить вас в штаб под своей охраной.

– Тогда поезжайте следом!

И мы продолжили прогулку. Известие о случившемся, как видно, разнеслось по этому району лагеря: все вокруг точно вымерло. На улице, по которой мы шли с Беннетом, теперь не было ни души. На столиках кофеен под навесами стояли недопитые чашечки кофе, двери самих кофеен и лавочек были закрыты. Я не мог отделаться от неприятного ощущения, что из всех окон подопечные наблюдают за нами. Но для проверки надо было подойти к полупрозрачному окошку вплотную, буквально ткнуться в него носом, а Беннет, чего доброго, посчитал бы такое поведение ребячеством. Он угрюмо шагал посреди улицы. Я, прихрамывая из-за ушибленной коленки, поспевал рядом с ним. А позади неспешно катил патрульный броневик.

– Я вами недоволен, мистер Фомин! – вдруг заявил Беннет.

– Не понимаю вас. Я честно выполнил свои обязанности, и вы нисколько не пострадали. В отличие от меня.

Колено у меня в самом деле болело.

– Мистер Фомин, вы должны были стрелять!

– На нас напали полоумные старики. Для того, чтобы отвести опасность, необязательно было убивать их.

– Но из-за вас теперь не найти преступников.

– Да что их искать? Здесь все преступники, все нас ненавидят.

– Мистер Фомин, вы должны были стрелять!

Тут уже я взорвался:

– Если вам так нравится стрельба, то почему вы сами не носите оружие и не стреляете?

– Потому что генерал ООН, да еще американец, не может стрелять!

– А русский временный майор может?

– Обязан! – закричал Беннет. – Русский обязан, уругваец Сиснерос обязан! Мы сохранили вас в Контрацептивной войне, мы уничтожили ваших врагов, мы приравняли вас к себе, сделали победителями, дали вам бессмертие! Вы все получили даром! Так если уж пользуетесь благами нового мирового порядка, извольте нести и свою долю ответственности! Постарайтесь это понять!

– Это вы, с вашей генеральской тупостью и вашей американской спесью, не в состоянии понять то, что понял бы любой русский полицейский сержант! – заорал я в ответ. – Старики ХОТЕЛИ, чтобы я начал стрелять, они только этого и добивались!

Беннет запнулся, а меня уже несло, и занесло дальше, чем следовало:

– Вот интересно: если бы я уложил десяток-другой ваших подопечных, по каким графам смертности вы бы их списали?

Беннет притих, странно взглянул на меня и ласковым тоном спросил:

– У вас есть какая-то интересная информация, мистер Фомин?

Я сразу остыл. Впервые мне пришло в голову, что Беннет в аэропорту с каким-то умыслом назвал цифру лагерных самоубийств специально для моих ушей. Ведь все остальные и так ее знали.

– Какая же у вас информация, мистер Фомин? – мягко настаивал Беннет.

Но я уже вполне контролировал себя. Если жизненный опыт чему-то и может научить, так только осторожности. И я не собирался играть в непонятные мне игры.

– Нет у меня никакой информации, – ответил я. – А если бы что-то и показалось мне странным, я не стал бы ломать над этим голову. В конце концов я только временно прикомандированный, а здесь служат профессионалы. Им виднее.

Беннет одобрительно кивнул:

– Вы сразу показались мне разумным человеком, Витали! – впервые он назвал меня по имени. К нему вернулось хорошее настроение: – Не обижайтесь на мою резкость. Вы – молодец. Как храбро вы прогнали этих старых бандитов!

– Ну да, – буркнул я, – безумству храбрых поем мы песню.

– What? – опешил Беннет. – We sing a song to madness?…

– Такая поговорка была у моего деда, – объяснил я.

– Надеюсь, он не сам ее придумал?

– Это строка нашего великого писателя!

Беннет покачал головой:

– Мне приходилось слышать, что русская литература – самая оригинальная в мире. Похоже, меня не обманывали.

Я собрался было вступиться за честь родной словесности, но Беннет рассмеялся и хлопнул меня по плечу:

– Вы – молодец, молодец, Витали! Не сердитесь на меня. Как вы смотрите на то, чтобы пропустить по рюмочке после наших трудов и побед?

– В такую жару я пью только пиво.

– Начнем с пива, – согласился Беннет. – А когда сядет солнце и станет прохладно, пойдет и виски. Увидите, как прекрасно пойдет!

Я отчетливо помню себя в возрасте лет шести-семи. Помню, как мы тогда ужинали с дедом Виталием перед включенным телевизором. Дед пояснял мне:

– С перестройки горбачевской ужинаю только с последними известиями. Сорок лет подряд, иначе не могу. Это у меня уже рефлекс, как у собачки Павлова.

Мне, маленькому, каждый раз казалось тогда: слова "последние известия" означают, что они действительно последние, больше не будет ни событий, ни известий. Конечно, я не знал, что такое горбачевская перестройка и, тем более, что за зверь собачка Павлова. Но дед всегда говорил со мной как с равным. А я капризничал за столом:

– Опять картошка, не хочу!

– Ладно, – соглашался дед, – завтра кашу сделаем.

– И кашу не хочу больше!

– Чего же ты хочешь? – строго спрашивал дед. – Ананас? Так на ананас мы с тобой не заработали.

Я не знал, что такое ананас, но хорошо понимал, что означает "не заработали". Мы жили вдвоем на грошовую пенсию деда. Мы не получали даже моего крохотного детского пособия: его пропивал неведомо где мой отец. И я умолкал.

А по телевизору, из вечера в вечер, показывали одно и то же: взрывы, взрывы, взрывы, на улицах, в супермаркетах, на станциях метро. Взрывы в Нью-Йорке, Париже, Гамбурге, Милане. Дым, разрушенные стены, осколки стекла, неподвижные тела убитых и шатающиеся, окровавленные раненые. Растерянные метания полицейских, бегущие санитары с носилками. Взлетающие с авианосцев самолеты, увешанные гроздьями бомб, и новые взрывы, только снятые с высоты: огненно-дымные клубки, вспыхивающие среди зелени джунглей или стремительно покрывающие склоны гор.