Татьяна Зубачева - Аналогичный мир. Том первый. На руинах Империи

Потерю портянок он переживал долго. Ноги собьёшь – потом с ними долгая морока, и портянки совсем новые крепкие. Но прямо с ног смотали, а он не проснулся. Это было обиднее всего.

– Ладно, – перебила его мысли Женя. – Раз ты к портянкам привык, я тебе найду. А то носки есть.

– Да, – он приподнялся на локтях, – а кто это дал? Ну, рубашки, трусы. Ты не сказала.

– Доктор Айзек.

– Доктор Айзек, – повторил он, запоминая. – Это он для меня дал? Ты ему рассказала обо мне?

– Нет, – Женя даже отложила шитьё и подошла к нему, села на край кровати. – Нет, я просто сказала, что интересуюсь медициной, и немного рассказала. Не о тебе, а о болезни. Ты тогда в жару лежал. Понимаешь? – Эркин кивнул. – Я не знаю, что он понял, но он дал мне лекарства, эти пакетики с таблетками. А потом, как раз в день перед грозой встретил на улице, дал этот свёрток. Понимаешь, это то, что нужно, а покупать в магазине я не могу, сразу разговоры всякие пойдут, – Эркин часто закивал, – и это не костюм, который можно опознать. И вещи целые, но ношеные, ну… ну, никто не заподозрит.

– Да-да, я понимаю.

– Я ему ничего не говорила, он сам догадался. Как? – Женя пожала плечами. – Убей, не пойму.

Эркин высвободил из-под одеяла правую руку, осторожно коснулся её руки.

– Ему можно… Нет, не так. Ты ему доверяешь?

– Не знаю, Эркин. Я его сегодня видела. Он только поздоровался издали, и всё. Знаешь, его все знают, и я о нём ничего плохого не слышала. Ни от кого.

Она обеими руками держала его большую кисть и немного покачивала её как бы в такт словам. Каждое покачивание отзывалось в плече болью, но он не замечал этого.

– И он обмолвился о Мише, у него был, видно, сын, Миша, и погиб. Я думаю, это вещи сына. Тебе ведь не обидно будет их носить?

– Нет, конечно, – он даже дёрнул головой.

– Ну вот. Странно всё это, конечно, но… но доктора Айзека я не опасаюсь. И потом, Эркин, он же врач. Врач не может вредить людям.

Эркин несогласно промолчал. Ему приходилось иметь дело с врачами и не раз. Ещё в питомнике он узнал их и научился бояться. Но спорить с Женей не стал, не мог он этого.

Женя положила его руку на одеяло. Погладила обнажившееся плечо. Её пальцы скользили по чёрно-багровому пятну мягко, не причиняя боли. И так же осторожно она погладила его щёку, рядом с зудящим рубцом, провела пальцами по краям глазницы, по брови.

– Не больно?

– Нет.

Конечно, нет, глупый вопрос. От её рук боли не бывает. Но он вдруг пожалел, что обветрилась и загрубела кожа, стала шершавой и неприятной на ощупь. И ладони загрубели, в буграх мозолей, в шрамах от порезов и ссадин. Не спальником был, скотником. А ему так хотелось перехватить её руку, погладить, но куда ему лезть с его лапами…

Женя осторожно убрала руку и встала.

– Пойду, Алису позову. Вечер уже.

И вечер шёл своим чередом. Он уже знал все эти шумы и звуки и дремал под них спокойно, и голос Алисы уже не тревожил его.

Он проснулся на секунду, когда Женя укладывалась спать. Она заметила это.

– Спокойной ночи, Эркин.

– Спокойной ночи, – машинально ответил он.

Женя задула коптилку и легла. Он слышал, как она повозилась под одеялом и затихла. Осторожно шевельнулся. Женя не откликнулась. Значит, спит.

И тогда он, молча, с размаху ткнул себя кулаком в здоровую щёку. Только сейчас сообразил, да? Что кровать одна, и она всё это время спала на полу? А жрал он эти дни чьё? Сколько он так валяется? Дни путались в счёте, но больше положенного – это уж точно. Спальник поганый, лёг на мягкое и ни о чём уже не думаешь. Так жар был – сам себе возразил он. А то тебе в жар не приходилось работать? Не сдох бы, дублёная шкура. Он осыпал себя всеми мыслимыми ругательствами, пока не заснул тяжёлым усталым сном…

…Он сам пришёл в пузырчатку. Как и было велено, после всего. И ждал надзирателя у двери, из-за которой доносился беспрерывный слабый то ли стон, то ли вой. И не сочувствие, а глухую тоскливую злобу чувствовал к вывшему. Пришёл, что-то дожёвывая, Грегори и загремел ключами, отпирая пузырчатку. Вой стих, как ключи загремели, так что добавки лежащий не получил. Он уже знал здесь всё и сам, не дожидаясь приказа, разделся, сложил одежду у стены.

– Знаешь, за что? – Грегори сосредоточенно разбирал висящие на стене цепи, выбирая нужную пару.

– Да, сэр. За мешок, сэр.

Грегори быстро обернулся к нему.

– За мешок, значит? Ну…

Обычно он смотрел себе под ноги или на руки надзирателя, но тут… не отвёл, не опустил глаз. Грегори смотрел в упор, но без злобы или издевательской ухмылки превосходства.

– Ну, раз за мешок, – повторил Грегори и усмехнулся одними губами. – Тогда иди сюда.

Он пошёл, чувствуя босыми ступнями, как шипы сменяются гладкими бугорками. Хотя и на них за ночь намаешься. Сам лёг, закинул за голову вытянутые руки. Знакомо лязгнули замки, и Грегори ушёл, погасив свет. Пока ложился, он заметил лежащего на шипах индейца, но разглядеть толком не успел, и ждал, что, как закроется за Грегори дверь, тот опять завоет. А вой этот как наказание лишнее. Но индеец молчал, только быстро надсадно дышал. Дурак, от такого тело только больше дёргается. Он не выдержал.

– Не трепыхайся, спокойно лежи.

– Опытный? – после долгого молчания спросили из темноты.

– Тоже станешь, – нехотя ответил он.

– Раб?

– Да.

– И давно?

Вопрос удивил его только в первый момент. Ну, как всегда. Индеец – значит, отработочный. Индеец-раб, так это после двух побегов.

– С рождения. А ты?

– Третий день.

Вот оно что, значит – после второго побега. А это клеймо, порка, и ещё на шипы положили. Тройное наказание. Тут завоешь. Не кожей, голым мясом после порки на шипах лежать. То-то кровью пахнет.

– А лежишь давно?

– Не знаю. Наверно… день. Сейчас ночь?

– Да.

Он старался говорить одними губами, но тело всё равно отзывалось болью на каждое слово. И всё-таки он спросил.

– Зачем срывался?

– Чего?

– Куда бежал-то?

– Не знаю, – индеец тяжело переводил дыхание после каждой фразы. – Везли в грузовике… поглядел… опять десять лет… и спрыгнул…

– И далеко ушёл?

– Нет, не знаю… – голос индейца прервался то ли стоном, то ли всхлипом.

Больше он парня ни о чём не спрашивал. А хотел спросить о резервации. Врали о них разное. Молчали долго, он не то что заснул – в пузырчатке не заснёшь, – а как-то оцепенел. И начал разговор индеец.

– Как это ты… с рождения раб… мать бежала, что ли?

– Я питомничный. Не знаю родителей.

– Ты же не негр… они рабы… а ты как?

– Не знаю, – он помолчал. – Так вышло.

– А здесь… давно?

– Четыре года вроде.

Ответил и сам удивился. Как он не заметил? Ему же тогда получается… уже двадцать четыре, наверное. Ещё год, и ему из спальников прямо в Овраг, просроченный, на первой же сортировке…