Лев Аскеров - Месть невидимки

— А что вы хотите, господин профессор? Во всех бакинских больницах такая картина. Это в столице, а представьте, что творится в сельских, — успокаивал его Ферти.

— Ни мне, ни тем более ему от этого не легче, — кипятился Маккормак.

— Ничего не поделаешь…

— Поделаешь, — упрямо и зло процедил он. — Я сам буду его лечить.

И он сделал это. Дело пошло на поправку. Через две недели они свободно общались между собой, хотя при враче Караев мастерски симулировал сильное недомогание. Едва шевелил губами и тяжко стонал, когда — будто по неосторожности — резко двигал челюстью.

— Подследственный, — докладывала врач Худиеву, — говорить в принципе может, но слишком сильны и ярко выражены остаточные явления черепно-мозговой травмы.

— В чем они проявляются? — полюбопытствовал следователь.

— Он не в состоянии сосредоточиться на теме разговора. Заговаривается. Ему чудятся голоса. И с ними, несуществующими, он ведет беседы. Главное — на английском языке. Не осознавая того, даже при нас. Сбивается с одной мысли на другую. Несет чушь. И у него, по всей видимости, нарушен вестибулярный аппарат. Стоять на ногах и держать голову ему трудновато.

— Притворяется, негодяй! — не верит Худиев.

— Не думаю, Эльхан мялим, — возражает врач.

— Оттого, что не думаешь, потому и не можешь лечить, — грубо оборвал он ее.

— Не надо было так увечить человека, господин полковник, — с достоинством парировала врач.

— Не тебе указывать! — рыкнул он и, закругляя разговор, объявил:

— На следующей неделе переводим его в камеру… Министр настаивает… Так что успей за это время подлатать его…

— Он сам этого хочет, — направляясь к двери, говорит женщина.

— Кстати, — вспомнив что-то, бросает он вслед, — в туалет Караев ходит под себя или все-таки поднимается?

— Сегодня первый раз пошел сам. С большим трудом… Он старается…

— Кто подносит ему утку и убирает? — интересуется Худиев.

— Наши санитарки.

— За красивые глазки? — занудничает следователь.

— Почему же?… Им за это хорошо заплатила теща… Да и нас она снабдила самыми лучшими и в большом количестве медикаментами. Некоторые из них я впервые увидела в глаза.

— Любопытно… Любопытно… А мне все кому не лень говорят, что он бессребреник, нищий… — произносит он и, немного помолчав, спрашивает: — О смерти жены, надеюсь, не проговорились?

— Как можно?! — возмутилась врач.

Худиев знал — не проговорились. Спросил так, на всякий случай.

— Ну хорошо, иди, — махнул он рукой.

— Микаил Расулович, — наклонившись к Караеву, лежащему с открытыми глазами и чему-то улыбающемуся, обратилась врач, — вы меня слышите?

Караев, продолжая улыбаться, закрыл и открыл глаза.

— На следующей неделе вас переводят в камеру, — выговаривая каждое слово громко, раздельно и внятно, сообщила она, — вы меня поняли?

Караев снова открыл и закрыл глаза.

— Вот и хорошо. Будьте молодцом. Постарайтесь поправиться…

— Слышал, Эм? — дождавшись, когда врач прикроет за собой дверь, спросил он. — Надо спешить.

Ответа не последовало. Эм после первой опростоволоски никогда в голос не отвечал. И без нужды старался не показываться. Ферти и Джилл строго-настрого предупредили Маккормака о том, что во всех палатах лазарета обязательно имеются скрытые видеокамеры.

…В первый день он чуть было не влип. От полноты распиравших его чувств он отключил контур. Хотелось обнять истощенного, избитого и беспомощно лежащего перед ним друга. Хорошо, вовремя спохватился. Еще бы секунда — и он оказался бы в лапах двух громил, вбежавших в палату… А минуту спустя здесь толпилось еще человек шесть во главе с полковником Худиевым.

Те двое объявили тревогу — проникновение чужого. Все здание МНБ со всем его личным составом стояло на ушах. Такой степени тревога — гром среди ясного неба…

Маккормаку повезло. Видео было включено на обозрение, а не на запись.

Палату обыскали по всем правилам. Каждый дюйм. Заглянули под кровать, стянули с больного одеяло, заглянули под подушку, пихнули ногой утку…

— А ну, дыхни! — потребовал Худиев, подозрительно глядя на одного из тех, кто уверял и божился, что собственными глазами видел на экране постороннего человека.

Тот, послушно раскрыв рот, дыхнул в лицо полковнику запахом гнилых зубов, курева и спиртного.

— Да вы, старлей, пьяны! — и отвесил пощечину.

— Виноват, господин полковник! — опустив руки по швам, гаркнул старший лейтенант. — Я за обедом стакан пива выпил.

— Этот стакан поставил весь личный состав с ног на голову! Идиот!

С той самой опростоволоски Караев с Маккормаком общались с величайшей осторожностью. Караев мог позволить себе говорить вслух. Это вводило в заблуждение и слухачей, и врачей. Видящие и слушающие его уверяли начальство, что у подследственного поехала крыша. В подаваемых ими рапортах утверждалось:

«Наблюдаемый слышит голоса, с ними разговаривает, часто хватается за блокнот и старается записать в нем что-то, а затем прячет его под кровать. Блокнот проверялся. В нем сплошные чистые листы. Было замечено, подследственный пишет в нем шариковой ручкой, в стержне которой отсутствует паста…»

Их донесения совпадали с информацией медицинского персонала. Последние формулировали поведение больного на профессиональном уровне — «посттравматическое нарушение психики», «стойкий галлюцинаторный синдром»…

Эмори вел себя как рыба. Даже лучше. Та хоть разевает рот, а этот всегда с замкнутыми губами… Приходя в палату, Эм, как правило, располагался у изголовья Майкла и как раз с той стороны, откуда висевший в углу объектив не просматривал нижнюю часть помещения.

Если ему что хотелось сказать, он писал, а «с поехавшей крышей» Майкл спокойно читал. А то, что операторы слежения не могли обнаружить в блокноте ни одной записи — это элементарно: Ферти снабдил профессора ручкой, чернила которой через минуту исчезали. Если Майкл не успевал прочитать, он, ничего не боясь, переспрашивал вслух: «Не расслышал вас. Повторите» или «Не понял…»… Это означало просьбу написать заново. И блокнот исчезал под кровать.

Операторам, наблюдавшим за Караевым, и в голову не могло прийти такое. А за ним смотрело три пары глаз и слушало три пары ушей. К двум технарям-операторам подсадили переводчика. Ведь профессор вел диалог с Голосом не на азербайджанском и не на русском языках, а на чистейшем английском.

— Ну, ответишь ты мне или нет? Ты слышал? — капризно проканючил Караев, опуская руку на пол за блокнотом.

«Слышал. Джилл и так торопится. Второй аппарат будет готов к субботе. На сто процентов будет готов».

— Ну, вот и отлично! — улыбаясь, облегченно вздыхает он. — Значит, проводишь меня. Устроишь…