Томас Диш - Эхо плоти моей

Неплохое сравнение: как резиновый мячик, или… как эхо.

Однако ни время, ни место не располагали к измышлению слож­ных теорий. Несомненно, в эту минуту Уорсоу и его дружки рыскают по зданию и всем окрестностям в поисках капитана.

Хэнзард снова нырнул в пол и начал вплавь пересекать фунда­мент, выныривая только для того, чтобы отдышаться и решить, куда двигаться дальше. Он оказывался то в канцелярии, полной занятыми работой клерками, то в длинном коридоре, то в совершенно пустой, без мебели, комнате, которыми это здание изобиловало, словно гигантский коралловый риф. Через некоторое время он оказался за пределами секретного комплекса под ярким солнцем апрельского полдня. Тут он увидел двоих бородатых товарищей Уорсоу, но те его не заметили.

Оставаться в лагере было нельзя. Он где-то потерял форменную фуражку -и был подозрительно заметен среди одетых по форме во­енных. А вот в городской толчее он будет практически невидим, если воздержится от хождения сквозь стены и других свидетельств его дематериализованного состояния.

Хэнзард стал выбирать, как ему побыстрее добраться до окраин Вашингтона. Разумеется, не вплавь. В прежней жизни он поехал бы автобусом.

Было очень странно и непривычно выходить из лагеря, не предъ­являя пропуска. Автобус, отправлявшийся в город, стоял на оста­новке. Хэнзард вошел в него, стараясь не провалиться сквозь пол, и занял свободное место у окна. Но почти сразу какой-то рядовой сел на то же самое место, прямиком на Хэнзарда. Потрясенный Хэнзард пересел напротив.

Автобус тронулся медленно, и Хэнзард сумел не провалиться сквозь сидение. Каждый раз, когда автобус тормозил или набирал скорость, Хэнзард рисковал вывалиться из него. У светофора перед въездом на мост через Потомак автобус неожиданно затормозил, и Хэнзард проделал сальто через кресло напротив, сквозь пол автобуса и трансмиссию и, в конце концов, глубоко вбился в дорожное по­лотно.

После этого он решил, что лучше пройдет остаток пути пешком.

Вдумчивый читатель, анализируя изложенные выше события, мо­жет предаться размышлениям, как бы он сам поступил в таких обстоятельствах. И если читатель по своей природе скептик, он вполне мог бы поставить под сомнение достоверность столь быстрого и слишком легкого приспособления Хэнзарда к таким потрясающим изменениям окружающего мира.

Однако подобный гипотетический скептик сам каждую ночь де­монстрирует в снах столь же быструю адаптацию. Хэнзард в самые первые и опасные минуты после перехода жил как во сне, и его действия отличались той же простотой и однозначностью, что и действия, совершаемые во сне. В конце концов, что он такого сделал? Всего лишь убежал от опасности. Можно, конечно, возразить, что Хэнзард вовсе не спал, но можем ли мы сейчас быть в этом уверены? Где в повседневной жизни человек проходит через стальные стены? Только во сне. Так что не удивительно, что Хэнзард впал в состо­яние, весьма схожее со сном, и только потому так естественно вел себя в столь неестественных обстоятельствах.

Думается, наш скептически настроенный читатель имеет право допустить, что окажись он сам в подобных обстоятельствах, то не исключено, что и он поступал бы примерно так же, как. Хэнзард. Во всяком случае, не стоит совсем отбрасывать такую возможность.

Зато стряхнуть с себя ощущение ирреальности Хэнзарду удалось не сразу. Более того, едва опасность миновала и у него не осталось иных дел, чем исследовать окружающее и осмысливать происходя­щее, это ощущение стало расти. Одновременно он почувствовал появление страха, пронизывающего ужаса, худшего, чем все, что он испытал в передатчике и затем в зале. Ведь если от кошмарных видений можно бежать, то из самого кошмара нет иного выхода, чем пробуждение.

Самым ужасным было то, что никто из прохожих, заполонивших улицы города, никто из водителей автобусов, продавцов в магази­нах — вообще никто не замечал его. Они игнорировали Хэнзарда с истинно божественным безразличием.

Хэнзард встал между ювелиром и лампой, освещавшей его рабочее место, но тень призрака была столь же незаметна для ювелира, как и сам призрак. Хэнзард схватился за алмаз, бывший в руке ювелира, но мастер невозмутимо продолжал огранку камня.

Один раз, когда Хэнзард переходил улицу, из-за угла появился грузовик и промчался сквозь Хэнзарда, даже не попортив ему при­ческу.

Будь он урод или попрошайка, то и в этом случае люди хотя бы отводили глаза в сторону и тем признавали его существование. А сейчас окружающее выглядело так, словно всякий встречный гово­рил ему: “Тебя нет, ты не существуешь”,— и становилось все труднее не верить им.

Хэнзард шел по этому городу, который нельзя потрогать, городу, не обращавшему на него внимания, шел, уже не думая ни о чем, отложив на время попытки его понять. Он проходил мимо старых, незапоминающихся нагромождений белого камня, которые называ­лись зданиями столицы; мимо лишенной окон гробницы Националь­ной галереи; мимо воплощения монументальной зевоты, каковым является здание Верховного суда; мимо Большой Белой Бородавки Капитолия; мимо апофеоза скуки — памятника Вашингтону. Он никогда прежде не вглядывался в эти сооружения, хотя последние восемь лет жил в округе Колумбия и ходил здесь почти ежедневно. Он даже полагал, что восхищен ими, но взирал на них слепыми глазами, полными пиетета, какими смотрел, скажем, на националь­ный флаг.

Только теперь он увидел их такими, какие они есть: лишенными ореола банального преклонения. Должно быть, он обрел такое ви­дение оттого, что его самого никто не замечал. И теперь, хотя архитектурные изыски вряд ли относились к его первоочередным заботам, он с удивлением смотрел на торчащие повсюду дома.

“Чего ради,— думал он,— капители колонн превращены в этакие коринфские букеты? И, коли на то пошло, чего ради здесь сами колонны?”

Все в этих зданиях казалось произвольным, загадочным. Видимо, следовало полагать, что они построены на пользу людям. Но какие потребности может удовлетворять пятисотпятидесятипятифутовый обелиск?

Он стоял под лишенными аромата цветущими вишнями и пытался справиться с нарастающим ужасом.

В те редкие минуты, когда с мира спадает кожура и сущность его оказывается перед нами обнаженной, мир может предстать в одной из двух ипостасей — как добро или как зло. Бывают утонченные, словно выхваченные из стихов Вордсворта, мгновения, когда бытие окутывается небесным светом, но бывают также и другие моменты, когда с такой же глубиной ощущений, с той же неоспоримой уве­ренностью мы видим, что прекрасный облик вещей — вся эта плоть, эти белые цветы, лишенные запаха, мерцающая рябь на поверхности пруда, даже само солнце — все это лишь покровы на гробах, в которых… Нет, лучше туда не заглядывать.