Сергей Минский - Прищеп Пекарика

– Ну, конечно: суть я улавливаю, хотя и не совсем… но мне очень интересно, – заметил Михаил Моисеевич.

– Здесь два аспекта… Первый необходим для понимания, почему появляется противостояние животного и божественного уровней сознания. А второй – для осознания того, что ни животное, ни божественное – не обладают такими возможностями дифференциации информации, какими обладает средний уровень – рациональное сознание. Оно, являясь полем борьбы, умножает двойственность одного и другого. Первичное сознание – или подсознание – оперирует понятиями «приятно – неприятно», в которых опасность и удовольствие, страх и наслаждение. А надсознание заведует творческими категориями – «хорошо – плохо». И вот когда на поле рационального сознания сталкиваются плохо сопоставимые категории, например «приятно» и «плохо», это поле превращается в поле сражения.

– Ну, это-то классика… – вставил комментарий Руман.

– Да… конечно, это конфликт, – продолжил Пекарик, – И в этом случае мы выбираем направление. Помнишь? Как в сказке. Три дороги перед нами. Остаться животным, сохранив тело. Перейти в божественный мир, это тело потеряв. Или остаться человеком, укрощая в себе животное через связь с этим божественным миром.

– Да-а?.. – Михаил Моисеевич что-то хотел сказать, но Пекарик продолжил.

– А в Дзэн-Буддизме муссируется тема длительности передачи информации в человеке. Вот, например, вопрос ученика – «куда летят птицы?», и ответ учителя – «уже улетели». Это тоже наталкивало меня на не замечаемую нами в процессе мышления длительность восприятия действительности. Кстати, с потерей ее истинности. Это приводило к соображениям, нагнетающим во мне такую тоску бессмысленности и бестолковости бытия, случайности событий, как это трактует современная наука. Начинало складываться мнение, что вся эта книжная заумь, а особенно умствования писателей, поднимающих и интерпретирующих подобные темы, нужна только для того, чтобы стричь глупых овец наподобие меня. Я стал думать, что все-таки и наука наша вообще, и психология, в частности, приемлющие лишь эмпирическое и рациональное познание мира, правы в своем консерватизме. Но что-то внутри меня поддерживало ощущение, что вот-вот что-то до меня дойдет. Что-то такое произойдет, и я все пойму и стану другим.

Последней каплей тогда стал Гермес Трисмегист, его многочисленные последователи и, наконец, его карты Таро, поиски смысла в которых ввели меня окончательно в ступор. Я уже не хотел ничего, кроме того, чтобы вернуться на исходную, забыть весь этот кошмар, обещанный Библией, – Вениамин Петрович уловил тень недоумения во взгляде друга, – Многия знания – многия печали, – уточнил он, и посмотрел на забытые рюмки.

Михаил Моисеевич сидел и молчал, настолько поразило его услышанное, что через догадки, через озарения поражало масштабностью и чудесностью.

– Ну вот, – продолжил Пекарик, – я уже окончательно запутался и был близок к состоянию сумасшествия. Это было летом – мне тогда стукнуло тридцать четыре: я сидел с книгой арканов Таро на берегу нашего озера… Там, где возвышение, – уточнил он, реагируя на мимику Румана, – Где сосны к самой воде подходят…

Руман молча кивнул.

– Почти машинально я пытался примирить раздрай в душе при чтении эзотерического и экзотерического значений одного из арканов. И вдруг! – Вениамин Петрович слишком эмоционально выпалил это «вдруг», Михаил Моисеевич даже вздрогнул от неожиданности, – вдруг я увидел, что одна из ветвей сосны, что стояла ниже, почти у самой воды, засветилась ореолом фосфоресцирующего света, распространяя его повсюду. Я обвел взглядом перспективу озера. Все виделось как-то не так. Вроде бы так же, но все же не так. И тут до меня стало доходить… – голос Пекарика приобрел налет таинственности, – Все вокруг было мной: я чувствовал себя всем, что меня окружало. Ветка, на которую я вновь посмотрел, ощущалась не менее правдоподобно, чем собственная рука. Пульсациями проявлявшееся удивление, охватившее меня, переплеталось с волнами растущей эйфории. Они как будто ткали холст, на котором сознание рисовало немыслимые вопросы. И вот, достигнув какого-то предела, чувственность, если это состояние можно так охарактеризовать, отхлынула, и все вокруг стало, как и прежде. Но… – Пекарик в запале направил на Румана указательный палец, которым до того потирал нижнюю губу, – …но в сознание пришла ясность. В нем появилась структура. Мое сознание стало кристаллом в том смысле, что в решетке его структуры все заняло подобающее ему место. Информационно-энергетический потенциал любого конструкта позволял ему находиться только в соответствующей ячейке появившейся системы, – Вениамин Петрович остановился, переводя дыхание, – Миша, надеюсь тебе не скучно слушать мои воспоминания?

– Что ты? – искренне возмутился тот.

– Просто я думаю, – палец вернулся на прежнее место, – что без этого экскурса в прошлое будет совсем не то.

– Правильно думаешь. Мне очень интересно, Веня. Все это раньше я воспринимал поверхностно, как игры разума. И вот теперь, на фоне задуманного тобой эксперимента, начинаю видеть под другим углом. Не отвлекайся…

– Да в принципе, об этом больше и сказать нечего. Единственное, что можно добавить, что, наверное, с месяц, а то и больше, меня мучила эйфория. Ну, мучила – это, наверно, не совсем правильно сказано. Представляешь, – снова вдохновился Пекарик, – задаю себе вопрос, и как будто бы сам на него отвечаю. Иногда сразу, иногда через некоторое время. Но всегда получаю ответы на вопросы, которые годами носил в себе. А после ответа – волна эйфории накрывает. Первое время настолько сильно, что я даже не мог сдерживать слезы. Слава богу, это было летом, а не во время семестра, – улыбнулся он, – Повеселились бы студенты.

Оба рассмеялись.

– Все, Миш, хватит на сегодня рассказов, – бескомпромиссно заметил Пекарик, – Завтра лекции – и у тебя, и у меня.

– Ладно, – по своему понял Михаил Моисеевич, – Придется довольствоваться кофе. А вот от вопросов моих тебе не уйти. Пару-тройку я уже держу в уме…

И еще около часа они беседовали. Оба давно не получали такого удовольствия от общения. Михаил Моисеевич радовался, как ребенок, что ему доверили тайну, важность которой он уже начинал понимать. А Пекарик был доволен, что, наконец-то открылся миру – пусть даже и в лице старого друга.

«Странно, – думал Руман, спускаясь на свой этаж, – казалось бы, я должен завидовать ему… такое открытие! – его сознание несколько вибрировало, – Это же не просто какая-то Нобелевка. Это же – весь мир у ног. А зависти… ни грамма».

4.

На первый час Дарский, естественно, опоздал. Заходить не стал: декан не любил подобной бестактности. Предупреждал, что первые три минуты он еще приемлет вхождение опоздавших. Но не более того. «Ждите, – говорил, – до следующего часа. Не уважаете себя, к другим отнеситесь с уважением, – и добавлял, – Хотя человек, не уважающий себя, уважать других не может по определению, ибо сие чувство ему попросту не знакомо».