Владимир Михайлов - 2012

– Что там было такое – промысел? Или просто меняем курс?

Пилот ответил не сразу:

– Не промысел, нет. Просто посёлок. Можно даже сказать – городок.

– Если не промысел – чем же они там живут? А название у него есть?

– Новый Ямыньин. Чем живут? Лесом. Ну, и сеют-пашут, конечно, – для прокорма. Китайский городок.

– Никогда не слышал. Недавний, что ли?

– Ну. Хотя – года три уже будет. Их в наших краях уже полдюжины. Всё законно, власти в курсе, только звонить об этом не любят.

– Жаль, что пришлось свернуть: интересно было бы сверху посмотреть.

– Может, и так. Но есть указание: над ними не пролетать. Вроде бы такое соглашение с ними. Вот и приходится зря топливо жечь.

– До места-то хватит? – на всякий случай спросил Котовский.

Пилот покачал головой:

– Нет. Я с вами полетел на остатках, предполагал заправиться рано утром, а тут вы подвернулись. Это не беда, скоро присядем тут в одном местечке, там зальём по самое никуда. Вам же всё равно среди ночи в области делать нечего. Так что не дёргайтесь. Всё будет о’кей.

Котовский лишь пожал плечами: его мнение тут не решало. Ощущение непредвиденной затяжки было неприятным, однако лётчик справедливо рассудил: в области сейчас всё равно пришлось бы ждать. Пожалуй, даже лучше, что так: тут хоть никаких сюрпризов не будет, ни хулиганов, ни китайцев. А ждать – что же, ждать он привык за годы, проведенные в зоне. Полезная привычка, что ни говори.

Ждать пришлось ещё часа полтора. Потом лётчик заговорил с кем-то – просил разрешения на посадку. Получил. И «Як» заскользил, снижаясь, разворачиваясь. Дремавшие проснулись, тёрли глаза, глядели в окошки. Котовскому вдруг почудилось, что места внизу знакомы: полоса, мачта, домик в стороне, а ещё дальше – большие ёмкости, производственный корпус. Только неожиданно много народу и техники, померещилось даже, что были среди неё и танки, и прочие военные машины. Нет, в месте, какое ему показалось было, ничего такого быть не должно.

Приземлились без происшествий, подрулили к вокзалу – так именовался павильончик с башенкой. Лётчик сказал:

– Все выходят. Сейчас заправщик подъедет. Вы туда идите, под крышу.

Пошли. Заходить не стали, остановились у крыльца. Заправщик всё не ехал. Местный мужик подошёл, сказал – не извиняясь, просто ставя в известность:

– Придётся обождать – сейчас все работают на армию. Вы, надо полагать, сверху видели. А чтобы не огорчались – директор всех вас приглашает поужинать, там и согреетесь, и всё такое.

Трое переглянулись, Каплин сказал:

– Из двух зол выбирают то, что повкуснее. Ладно, надеюсь, самолёт без нас не улетит.

– Без меня уж точно, – согласился пилот.

Серый дым стоял под низким потолком, не убывая, хотя уже и форточки все пооткрывали. Курили все без передышки, уже поев сытно, да и выпито было, хотя и в допустимых пределах, но не так уж и мало – а разговор как-то не завязывался.

Потому, скорее всего, что положение было по меньшей мере глупым. Всё происшедшее вроде бы нельзя, да и не хотелось, ни той ни другой стороне принимать всерьёз, но всё же было ощущение, что – всерьёз это было, никуда не денешься. И если бы база попыталась действительно оказать сопротивление – кровь пролилась бы. Чувство это заставляло командиров держаться строго и чинно, чтобы лишний раз подчеркнуть, что не разбойники они с большой дороги, а регулярное воинское соединение. Сейчас всякая попытка чрезмерного дружелюбия привела бы к обратному результату: здешний народ всё же чувствовал себя обиженным – судя по тому, что и на их стороне стола улыбок не замечалось.

Наверное, не случайно и расселись так за сдвинутыми в здешней столовой столами: фронт против фронта, по одну сторону – военные, по другую – местные с управляющим во главе, мужиком уже сильно немолодым, но крепким. И явно – очень неглупым. Он тоже положение чувствовал, похоже, правильно и почему-то не хотел, чтобы и разошлись они так же, как встретились – во взаимных обидах.

Военные – на то, что их заставили брать базу с оружием в руках, вместо того чтобы сразу же, тихо-мирно, отдать бензин (судя по количеству и размеру хранилищ, две дивизионные заправки не нанесли бы здешним существенного ущерба), а для оправдания непредвиденного расхода Курилов сразу предлагал выдать им соответствующий документ.

Здешние же тоже испытывали обиду – и сам управляющий прежде всех других – потому, что армия не пошла на его предложение: обождать, пока он не свяжется с самим владельцем, чтобы получить его разрешение. Не было сомнения в том, что разрешение хозяин дал бы хоть потому, что кому нужно – иметь лишнего врага в лице хотя бы армии?

Тогда на переговорах Курилов соглашался ждать не более получаса, Сайдхужин же, управляющий, заявлял, что ему нужно не менее трёх часов – поскольку владелец находился, конечно, не тут, да и сейчас вообще не в России, и даже не в своём жилье где-то на тёплых морях, а куда-то отъехал, и пока его разыщут, и пока – через спутник, понятно, – удастся с ним снестись, пройдёт никак не меньше времени.

Курилов чувствовал, что график к чертям ломается, и это было плохо, поскольку он знал: вагоны на станции, к которой дивизия направлялась, долго стоять не могут, рассчитано было так, что полк размещается в двух составах – и эшелоны уходят, освобождая место для посадки и погрузки следующего полка, тридцать шестого. Случись тут задержка – и на путях возникла бы пробка, не такая, какая бывает от автомобилей на городских улицах, а серьёзная, фундаментальная, с раскатами по всей трассе, если не по всей стране. Командовало дивизией сейчас время, и это должен был понимать всякий, даже гражданский человек.

У Сайдхужина были другие соображения. И вот сейчас, видя, что ни рюмка, ни закуска, хотя и были уже тосты и за общее здоровье, и за дружбу, и за армию, напряжения не сняли, и офицеры ничего не делали для того, чтобы разрядить обстановку, понимая, что это выглядело бы попыткой извинения, они же считали себя правыми, зная, наверное, что-то, чего гражданским случайным знакомцам знать никак не полагалось, – видя и понимая всё это, снова налил себе и даже встал, чтобы проговорить:

– Товарищ командир, все товарищи офицеры, вот послушайте, что я вам скажу. Был я молодым, жил в посёлке, а напротив жила другая семья, муж был уже в годах, а жену себе недавно привёз из деревни – совсем молодую, красивую. И вот она мне понравилась, так понравилась, и я ей, похоже, тоже пришёлся по вкусу. Муж её так работал: три дня был в степи, потом три дня дома. И вот стал я к ней заходить, ухаживать, слово сказать – склонял ко греху. А она – ни в какую. А я вижу, что ей и самой хочется. Но не соглашается. И вот под конец я совсем обиделся и говорю ей: «Уйду совсем и больше не приду, раз ты такая упрямая». А она мне тихо так говорит: «Да порви ты очкур, совсем глупый, до сих пор не понял!» И тут только я сообразил – и правда тупой был тогда, очень тупой, – она греха боится, и сама по доброй воле никогда со мной не ляжет. А если я очкур – шнурок на её шароварах, кто не знает, – порву, то это будет считаться, что её силой заставили, а в этом её греха никакого не будет, все грехи на мне. Так у нас, мусульман, заведено. Я шнурок разорвал – и всё сделалось. Так вот, я сегодня был, как та женщина: мне надо было, чтобы на мне греха не осталось, да?