Александр Житинский - Гейша

Та сложность, с которой я не совладал, выглядела простенько. Она выглядела как талончик к врачу. Любимая помахала ею перед моим носом и ушла в поликлинику. Я сидел на скамейке, еще жутко самоуверенный, как Пржевальский, только без эполет, и покровительственно улыбался Бенджи. Вероятно, у меня был слишком надутый вид, потому что Бенджи не выдержал. Он поднялся на ноги и потянулся, с легким звоном распрямляя свои бронзовые конечности.

– Чему вы, собственно, радуетесь? – спросил он.

– Любви, – автоматически отвечал я.

– Бывшей любви, хотите вы сказать? – уточнил Бенджи.

– Почему это бывшей?

– Молодой человек, – сказал верблюд, – на этом месте, перед моими глазами, прошли семь тысяч подобных историй. И потрудитесь сдать бутылки. Все-таки некоторая компенсация.

Пржевальский вдруг сардонически захохотал. Я почувствовал легкое беспокойство, но тут прилетел вожак стаи с записочкой от любимой. «Сижу в очереди. Очень люблю. Помидоры здесь по тридцать. Температура воды +17. Крепость вина та же».

Я написал семьдесят семь стихотворений на кленовых листьях, обвешал ими голубя и отправил к любимой. Улетающий голубь громко шелестел.

– Вот так! – гордо сказал я Бенджи.

– Должно быть, вы плохо играете в шахматы, – заметил верблюд. – Опасно принимать жертвы.

«А! Чего он вообще понимает! Индюк бронзовый!» – думал я, но не говорил, потому что боялся тяжелых копыт.

Любимая пришла через три дня. Я заметил ее издали. Она шла своей обычной походкой, слегка вразвалочку покинув раздевалочку, и улыбалась на все сто процентов.

– Тебя на работе ищут, – сказала она.

– Нашли где искать, – сказал я. – А в твоей сумочке меня не ищут?

– Как я не люблю твои жлобские шутки! – рассердилась она.

От таких ее слов несколько близлетающих голубей скончались. Они упали на аллею с мягким стуком. Это был неприятный и тревожный симптом. И тут любимая взглянула на меня, и глаза ее опустели. Взгляд ее стал похож на дом, из которого вынесли мебель. Последний шкаф или диван еще с грохотом тянули по лестнице.

– Но-но! – закричал я. – Кто разрешил? Почему меня не спросили? Я ответственный квартиросъемщик!

Но было уже поздно. Она стала говорить, что что-то то ли опустилось, то ли улетело, то ли уплыло. Я все старался представить себя это «что-то». У меня получался странный аппарат типа дирижабля, который держался на ниточке, потом опустился, рванулся и улетел.

Любимая съежилась и провалилась в щель телефонного аппарата.

Я хотел последовать за ней, но не пролез. Раздались долгие гудки, потом голос ее мужа сказала: «Да…»

Я пошел к Бенджи. Под мышкой у меня была бутылка вина. Я выпил ее на нашей скамейке и стал жаловаться Бенджи на любимую. Я говорил, что Бенджи был тысячу раз прав. Но благородный верблюд отнюдь не торжествовал.

– Ладно. План такой, – сказал он, выслушав меня. – Сдаем бутылки и…

– И? – с надеждой спросил я.

– И на полном скаку, с саблей наголо! Асса! – закричал Бенджи, вскочил на ноги и дико тряхнул горбами.

Я взлетел на него, и мы помчались по городу, привлекая внимание. Бутылки мы сдали молниеносно.

– Сдачи не надо! – гордо крикнул Бенджи, и мы поскакали в наше учреждение.

Как он скакал! Как дышал! Как звенела мостовая!

Вахтерша в нашей конторе пила чай. Царство ей небесное! Это зрелище не для слабонервных, когда мы с Бенджи подобным образом выходим из берегов. Ноздри у меня раздувались, я помахивал саблей, бедуинская чалма развевалась позади. И непрерывные соловьиные трели милицейских свистков. Счастье! Это было счастье.

Мы ворвались в лабораторию, проломив дверь бронзовой мордой Бенджи.

– Ну! – заорал я сверху, помахивая саблей и картинно опираясь на передний горб. – Это вы видели!

Любимая тихо работала. Она выписывала цифры в столбик. Замечательно ровный столбик цифр. Она смотрела сквозь меня, Бенджи, стены, пространство, вечность. Она была более бронзовой, чем Бенджи, Пржевальский и Медный всадник вместе взятые. Она считала экономическую эффективность от внедрения мероприятий по улучшению структуры нашей конторы. Наша любовь в маленькой пудренице была жалкой и твердой, как кусочек компактной пудры.

Компактная пудра – это удивительное изобретение человеческого гения.

– Куда же все девалось? – все еще кричал я с верблюда. – Я ведь знаю теорию! Из ничего ничего не получается! Ничто не исчезает бесследно! Это же еще Ломоносов…

Бенджи ударил копытом об пол и проломил половицу.

Любимая, милая моя любимая, встала из-за стола, держа в руках экономическую эффективность. Она была уже мудрая, непьющая, некурящая, повзрослевшая, подобревшая. Чужая, одним словом. А я еще был на верблюде в полном раздрае, с саблей наголо.

Все преимущества были на ее стороне.

Коллектив это сразу понял, и мне стали шить «аморалку». Я слез с Бенджи, подставил рукав, и к нему пришили желтую лычку, как у курсанта, с маленькой черной надписью «аморален».

Я снова взлетел на Бенджи. Он поднял бронзовую свою голову и гордо плюнул бронзовой слюной в нашу общественную пепельницу. Пепельница раскололась.

– Не первая – не последняя! – закричал я.

– Не вторая – не третья! – подхватил Бенджи.

– Не четвертая – не пятая!

– Не шестая – не седьмая!

И мы досчитали до двухсот семидесяти пяти.

– Не двести семьдесят четвертая – не двести семьдесят пятая! – в полном изнеможении выкрикнул Бенджи, когда мы скакали почему-то по Четвертой Красноармейской улице.

– Единственная, – сказал я и упал на мостовую. И мне стало больно, так больно, как никогда еще не было в жизни.

Это объявление я услышал в вагоне пригородного электропоезда. За окном летел куда-то вбок мокрый зимний лес, а машинист перечислял по радио, какие специальности требуются управлению железной дороги. Относительная влажность была сто процентов. Ни одной из перечисляемых специальностей я не владел, что почему-то вызывало грусть. Последним в этом списке утраченных возможностей значился стрелочник.

«Одиноким стрелочникам предоставляется общежитие», – сказал репродуктор и умолк.

Я всегда был одиноким, но никогда – одиноким стрелочником. Нельзя сказать, что мне нравилось быть одиноким, да и профессия стрелочника не слишком привлекала меня. Но в сочетании слов «одинокий стрелочник» была какая-то необъяснимая прелесть, что-то настолько беспросветное и неуютное, бесправное и жалостное, что я немедленно вышел из электрички и отправился искать управление железной дороги.

Кажется, там подумали, что мне требуется общежитие. Человек в черном кителе с оловянными пуговицами долго рассматривал мое заявление на свет, ища намек на общежитие и пропуская самые главные слова об одиночестве стрелочника. Ему не приходило в голову, что в общежитии сама идея одиночества теряет всякий смысл.