Александр Житинский - Рекомендация

– Я думал, что вообще-то… – пробормотал я.

В. В. дал понять, что вообще-то – да, но именно сейчас – нет. Отсутствие какой бы то ни было рисовки убеждало, в бесполезности уговоров. И редактор Д., который поначалу воспринимался мною как помеха для планируемого разговора «по душам», оказался как нельзя кстати. В противном случае хорош бы я был наедине с коньяком! Исключительно дурацкое могло создаться положение: прятать обратно в портфель? пить в одиночку? Ужасно!

В. В. принес чашки, чайник, яблоки и две рюмки – мне и редактору.

Мы с ним, поощряемые дружеским взглядом В. В., выпили за литературные успехи и за то, чтобы рекомендация В. В. ввела меня в Союз наиболее быстрым и решительным образом. Затем В. В. подписал мне три свои книжки, которые я специально для этого имел в портфеле наряду с бутылкой коньяка.

На тахте лежали две новые книжки В. В., на которые я давно посматривал. Одна из них, выпущенная в Москве, уже была мне знакома; я недавно держал ее в руках и перелистывал, увидев у одного приятеля. В ней были новые вещи В. В. Другая, изданная у нас, в Ленинграде, издательством «Детская литература» содержала в себе несколько адаптированные для школьников избранные места из старых сочинений. Мне захотелось иметь обе, в особенности же – первую, и я, осмелев от трех рюмок коньяка, попросил В. В. о подарке.

– Эту – с удовольствием, – сказал он, беря в руки детскую книгу и приспосабливаясь ее подписывать. – А ту – не могу. Прислали очень мало экземпляров. Не хватит даже тем, кому обещал.

Мы продолжали потихоньку попивать коньяк, закусывая яблочками, и разговаривать о литературе. В. В. с восхищением говорил о Мелвилле, которого очень любит.

Вскоре откланялся редактор Д. Уровень коньяка в бутылке к этому времени опустился до спичечного коробка, поставленного «на попа». А у меня все еще оставался за душой главный вопрос, который я намеревался выяснить. Вопрос был отчасти литературоведческим, но для меня, уже избравшего новую профессию, являлся совершенно практическим. Он касался прозы, написанной «от первого лица».

Рискуя повторить избитую истину, я все же напомню, что в прозе, написанной «от первого лица», события даются в изложении одного из героев сочинения, который сам в них участвует. Соответственно, все суждения и оценки в таких сочинениях перекладываются на плечи рассказчика, претендуя не столько на абсолютную истину, сколько на создание определенного образа героя. Автор как бы прячется за его спину, чтобы при случае развести руками и сказать: «Я здесь не при чем, так видит и думает мой герой».

От первого лица написана, например, «Капитанская дочка» Пушкина. Рассказчиком там выступает молодой Петруша Гринев, и нам понятно, почему Пушкин избрал именно этот прием, помимо его чисто художественной привлекательности. Гринев мог сказать о Пугачеве то, чего не мог сказать в тех общественных условиях автор. И хотя Гринев то и дело называет Пугачева «злодеем», авторская оценка проглядывает сквозь его суждения, как освещенная комната сквозь тюлевую занавеску.

В прозе «от первого лица» коротенькое словечко «я» мелькает постоянно, ограждая автора от собственных высказываний и все время напоминая ему, что рассказывает историю герой, а значит, автор должен на время стать актером и влезть в шкуру героя, чтобы добиться от него максимальной искренности.

Другим распространенным приемом, как известно, было и остается письмо «в третьем лице» (или, как часто неправильно говорят – «от третьего лица»), когда в авторской речи не встретишь того коротенького словечка, о котором только что говорилось. Так написана, например, «Война и мир» Льва Николаевича Толстого. Автор подробного сочинения как бы становится на место господа-бога и претендует на объективное освещение событий, но если Толстому это удается, то многим другим литераторам – нет, а потому вранье, преподнесенное от имени некоего «верховного судии», выглядит особенно ошеломляющим.

Есть еще и промежуточное качество прозы, тоже достаточно распространенное, когда словечко «я» отсутствует и автор пишет «в третьем лице» – как бы объективно – однако на события смотрит глазами одного героя; только этот герой, его мысли и чувства доподлинно известны автору, в душу остальных он проникать не имеет права. Так написаны многие рассказы Чехова, в частности, «Дама с собачкой». Эта проза ближе к прозе «от первого лица».

– …Но в чем, собственно, вопрос? Можно писать и так, и эдак, и еще тысячью разными способами!

– Погодите, не торопитесь!

Одним из самых общих правил, наряду с записью текста слева направо, для литературного сочинения является его правдивость. Однако, если с расстановкой букв в нужном порядке справляются все пишущие, то с правдивостью дело обстоит гораздо хуже. Абсолютной правды достигают гении, а нам давно лишь стремиться к ней по мере возможности, пользоваться той манерой письма и теми приемами, которые могут помочь соврать поменьше.

У каждого пишущего эти приемы – свои.

Помню, как я был потрясен словами того же Льва Николаевича Толстого в конце одного из «Севастопольских рассказов», когда прочитал их впервые: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда».

Не лишне их напомнить.

Могут подумать, что я ломлюсь в открытую дверь, но это на первый взгляд. Дверь лишь временами приоткрывается, ибо снабжена достаточным количеством пружин и противовесов, стремящихся придать ей устойчивое закрытое состояние. Я буду говорить только о субъективных «пружинах», потому что именно они, в первую очередь, мешают писать правдиво.

Обращаюсь к своему опыту. Другого у меня нет.

Когда-то я писал стихи, и именно то, что называется «лирикой». В новом издании «Словаря иностранных слов» о лирике сказано, что она «является прямым выражением индивидуальных чувств и переживаний». Так я и делал – прямо выражал индивидуальные «чувства», пользуясь пятью основными стихотворными размерами, и зарифмовывая «переживания».

Сейчас мне кажется это странным. Но тогда я часами просиживал над листком бумаги, стараясь вогнать индивидуальные чувства в жесткую метрику стиха. Удивительно, что стихотворные ограничения менее всего влияли на правдивость изображения чувств, однако сильно дисциплинировали и приучали не лениться в работе над словом.

Но протекло время, и стихи ушли вместе с молодостью, уступив место прозе. И тут наступил поиск средств, могущих «воспроизвести во всей красоте» того самого толстовского героя – правду.

Проза «в третьем лице» пугала меня. Относительность подавляющего количества суждений, которую я ощущал постоянно, приводила к тому, что даже непреложные истины типа «Волга впадает в Каспийское море», в моих устах почему-то выглядели так: «Волга, как мне кажется, впадает в Каспийское море. Впрочем, я не настаиваю».