Дмитрий Глуховский - Похолодание

Андрей подкинул в свой тщедушный костерок еще одну стопку брошюр. Город, через который он брел к своему дому, напоминал прежнюю Москву не больше, чем окостеневший труп в холодильной камере морга походит на еще вчера дышавшего человека.

Большие города плохо переносят холод... Останавливается их кровоток, тысячи клапанов перестают гнать кипящую воду по венам теплотрасс, холодеют капилляры труб в квартирах, и отказывает нервная система электросети.

Окна покрываются изморозью изнутри.

Стремительно плешивеют парки. Печки-буржуйки возвращаются из исторических романов на оптовые рынки, и печки эти кормят обрубками холеных московских тополей, а растапливают страницами, выдранными из тех самых исторических романов... Старики замерзают насмерть в своих квартирах, чтобы навечно остаться в этих унылых склепах, обклеенных облезлыми обоями и пожухшими фотокарточками: в квартирах, как и за окном, минус тридцать, и о погибших не напомнит даже запах.

Скорые не справляются с вызовами на места, где в километровых очередях за хлебом теряют сознание обмороженные женщины. Больницы переполнены. В ноябре синоптики мрачно сулят пятидесятиградусные морозы, понимая, что, узнай их кто на улице, возмездия не избежать.

Власти сначала рекомендуют, а потом приказывают покинуть столицу, и по Киевскому шоссе нескончаемым пестрым караваном ползут автобусы, военные грузовики, взмыленные иномарки. С переполненных вокзалов уходят последние поезда с красным крестом на вагонах и снежными шапками на крышах, и люди дерутся, убивают за право ехать и спать в заиндевевших тамбурах. Жители уходят из коченеющего города. Москва исторгает свою душу...

К весне две тысячи десятого – если еще можно было говорить о временах года – в истерзанной падальщиками сумеречной Москве свет горел только в Кремле – из принципа – да в здании Курчатовского института, где, охраняемый спецназом, тлел действующий ядерный реактор.

Пятиэтажные сугробы на месте хрущевок, сталагмиты сталинских высоток, исполинские лыжни Ленинского и Кутузовского проспектов... Пути отступления горожан, навсегда уходящих на юг, где их никто не ждал, но где должно было быть хоть немного теплее.

Но эта эвакуация – величайшая за всю тысячелетнюю московскую историю – была лишь мимолетным эпизодом грандиозного переселения народов, бегущих от холода и смерти, жмущихся к обручу экватора – единственному месту, где пока еще помнили, что такое лето.

Андрей остался в Москве: жена была на девятом месяце, и замдиректора разрешил переехать на территорию объекта. С отоплением там все было в порядке, а администрация впопыхах перевела Курчатовский институт с ведущих в безоблачное будущее нанотехнологических рельс на избитую, но верную колею подсобного хозяйства. Разворачивали теплицы, укрепляли оборону. Его передали в ведение престарелого профессора ботаники, который, бесконечно щелкая генным кубиком Рубика, выводил морозостойкие овощи.

Кажется, воздух в комнате чуть-чуть прогрелся... Буклетов еще оставалось прилично, но Андрей задумался: не попробовать ли выломать и поджечь одну из дверей? Вдруг попадется деревянная? А с места так и не сдвинулся – просто не смог заставить себя оторвать руки от огня. Тепло дурманило, убаюкивало; закрой глаза – и можно вообразить, что ты уже дома, что трехдневный путь сквозь погружающийся в вечную мерзлоту город уже завершен. Или что его никогда не было, потому что не было в нем никакой необходимости.

Жена родила, и с грудным ребенком на руках Андрей уже не отваживался никуда ехать. Топлива должно было хватить лет на пятнадцать, куда спешить? Теплицы, дом, трехлетний уже сын, строящий снежные крепости во дворе крепости настоящей, прогулки на лыжах в редкие ясные дни – к причалу, где робко ступали на лед неуклюжие глыбы нуворишеских новостроек, парное катание с женой по зеркалу вымерзшей до дна реки, осторожные быстрые поцелуи на студеном ветру...

А вокруг - гектары заброшенных домов с черными окнами.

Телевидение уже несколько лет не работало, но у военных действовали радиоприемники. Передачи, долетавшие из еще населенных южных городов, казались новостями из других галактик. Расстояния, раньше казавшиеся смешными, теперь снова стали непреодолимы. Уходило три-четыре дня, чтобы по снегам пересечь город из конца в конец, а чтобы достичь Краснодара, куда вроде бы перенесли столицу, нужно было бы, наверное, положить всю жизнь.

Где-то невероятно далеко бушевали войны: Европа сражалась за место под бледным, умирающим солнцем. Америка теснила мексиканцев. Арабы подрывали себя возле немецких казарм в Марокко и Алжире. А ледяная корка подползала все ближе к нулевой параллели – ковчегу, билетов на который было больше, чем мест.

Снег падал, падал...

Однажды, говорил себе Андрей, когда его сын подрастет, когда реактор Курчатовского начнет угасать, они снимутся с места, заправят сбереженной солярой старый вездеход и тоже отправятся на юг. Туда, где весной на деревьях еще распускаются почки... Может быть, к тому моменту и войны все уже успеют утихнуть. И они оставят навсегда этот проклятый край, этот страшный город. Этот бездушный памятник человечеству, для лучшей сохранности брошенный в морозилку истории.

За десять тысяч лет, прошедшие с окончания предыдущего ледникового периода, человек почувствовал себя достаточно вольготно, чтобы заполонить собой всю планету. Но гегемония такого чувствительного вида ненадежна: достаточно опустить температуру атмосферы на жалкие тридцать градусов, чтобы три четверти его представителей околели от холода, а остальные перегрызли друг другу глотки из-за земли и пищи. Кто там говорил о космической экспансии и покорении Вселенной? Что уж тут опускаться до таких мелочей, как несбывшиеся мечты отдельно взятой страны... Всего семь лет...

Андрей подбросил в пламя буклетов и разложил над костерком походную треногу. Поставил на почерневшие стальные спицы кружку с растаявшим снегом. Пошарил рукой в рюкзаке: зацепил пачку жаропонижающего, осторожно ощупал бесценные ампулы пенициллина, за которым отправился через весь город, потом выловил пакетик с раздавленной картофелиной, достал и затолкал в рот. Запил кипятком.

На счету была каждая минута, но нечего и думать о том, чтобы сейчас выходить на улицу. Снаружи словно выл дьявол, похоже, буран только набирал силу... Сколько Андрей ни запрещал себе думать о сыне, не выходило. Ничего, лучше пересидеть в укрытии, вряд ли пурга затянется дольше чем на день, не то сейчас время года. Он шел так быстро, как только мог. Он почти сумел обернуться за два дня, если бы не волки и не эта буря. Саша дождется его, обязательно дождется. Он сильный, упрямый, весь в отца. Не хочет показывать слабость...