Виктор Колупаев - Безвременье

Стоящий позади "Рябого" ("Рябого" получилось как-то самой собой) оказался весьма экспансивной натурой и вел себя довольно беспокойно: то нетерпеливо перебирал ногами, точно сдерживаемая всадником лошадь, с досадой оглядывался на еще виднеющиеся фигуры преследователей, то укоризненно — "Что же ты?" — на свое занятое не тем начальство, несколько раз смешно раскрывал рот, порываясь выразить словами что-то важное, а может быть, просто набрать побольше воздуха, чтобы сорваться с места и лететь сломя голову вслед умчавшимся. Зато Рябого почему-то больше заинтересовала моя личность, чем эти бега-догоняшки, на которые, похоже, ему было в высшей степени наплевать. Не обращая внимания на пританцовывающего долговязого, он продолжал угрюмо разглядывать меня.

— Что молчишь? — вероятно, сделав для себя определенные выводы, наконец произнес Рябой. Это относилось, безусловно, ко мне, но верзила, до крайности истомленный бездельем и неопределенностью, принял вопрос на свой счет.

— А все же зря мы... Нам бы сразу, а? — изрек он.

Как ни странно, Рябой понял его с полуслова.

— Ты что, ослеп? Не узнал стражей? Нет уж, пусть они подлюки-ищейки сами гонят свою добычу, а мы... Мы служим другому Богу. И веруем...

Довести до конца свою мысль ему не дал ставший было совсем неслышным и теперь вновь заявивший о себе с прежней силой (теперь-то я знал, чей!) свисток. Он быстро приближался, и притихшая улица, казалось, сопереживающе вслушивалась в этот пробуждающий негодование призыв к охоте на Человека.

С того момента, как меня "поймали", прошло не более двух-трех минут. Чем руководствовался беглец, предпочтя обратный ход, понять было трудно. Просто порыв отчаяния — хоть куда, лишь бы бежать? Так или иначе, погоня возвращалась. У долговязого, словно у охотничьей собаки, аж ноздри раздулись. Мне тоже стало не по себе: неужели тот, ищущий путь к спасению, не понимает, что здесь ловушка? Ведь он сам гонит себя к роковой черте! А я ничем не могу ему помочь.

Топот нарастал. Полминуты назад бывшие расплывчатыми, очертания приближающихся людей стали хорошо различимыми и одежда одного из них — бегущего впереди — показалась мне знакомой. Кожаная куртка... Это был Пров! И я понял, почему он бежал в обратную сторону.

— Смотри! Что это? — ошарашено вскричал верзила.

Вопрос прозвучал излишне, потому что и я и Рябой изумились не менее долговязого. На наших глазах, будто в издевку над порядками, издревле установленными природой, начало твориться что-то невообразимое.

Возникнув сразу, в один момент, без каких-либо предварительных намеков на возможность своего появления, оно принялось кромсать и перекраивать мир по своему разумению. Для начала в ход пошла дальняя часть улицы, та, откуда возвращалась погоня. Словно гигантский невидимый нож, неслышно скользящий вдоль улицы, рассекал ее и, по мере приближения к нам, разрез этот все ширился до тех пор, пока улица окончательно не расслоилась, распавшись надвое. Всего доли секунды понадобились для того, чтобы все — и дома, и люди, и кусты, за которыми мы стояли — раздвоилось и стало жить каждое в своем обособленном пространстве. Получилось две совершенно одинаковых улицы: одна, изначальная, истинная и другая — вторичная, отслоившаяся от первой. Правда, расположились они на разных уровнях: улица-двойник чуть выше, как бы паря в полуметре над первой. Но особенно странно и дико было видеть, как трое бегущих, будто им стало более невмоготу умещаться в тесноте собственных тел, неожиданно, вопреки законам естества, вырвались из плена, вознеслись над ними, подобно душам, услышавшим глас Господней трубы, и, уже в таком размноженном состоянии, образовавшиеся близнецы, синхронно повторяясь в движениях, продолжали сумасшедшую гонку к неведомой финишной черте.

Раздвоенные находились уже совсем рядом, в каких-нибудь двадцати метрах, когда улица — я не сразу сообразил какая — внезапно дернулась, подалась чуть назад и, малость помедлив, поползла вбок, подальше от нас, одновременно поворачиваясь вокруг некоей оси, проходящей позади бегунов. Впечатление было такое, словно нас подхватило неведомым течением и, крутя, понесло прочь от родного берега. Тройки разъединились и стали расходиться в разные стороны, быстро увеличивая расстояние между собой. "Как стрелки часов после полудня", — подумал я.

Вращение улицы-фантома все ускорялось. Незримое колесо дьявольской карусели, видать, входило в раж. В какой-то миг я даже почувствовал легкое головокружение и инстинктивно ухватился за закатанный рукав Рябого, но тот, не оборачиваясь, зло двинул меня локтем и, высвободив руку, потянул с плеча автомат. Верзила, следуя завороженным взглядом за вывертами взбесившегося видения, медленно, как во сне, высоко задрал ногу и полез через кусты, да так и замер на полушаге. Наверное, тех троих столь быстрая утрата только что обретенных "братьев" тоже как-то сбила с толку; темп их бега сломался, пошел вразброд, понизился до еле слышимого бормотания и, пожалуй, сник бы вовсе, если бы не четкий выговор преследуемых ног, несмотря ни на что продолжающих свою страстную речь. Их обладатель, Пров, явно не испытывал желания останавливаться на достигнутом. Несколько обескураженные происходящим, "охотники" спохватились, что "дичь" может и уйти, и с прежним пылом бросились вдогонку за строптивым беглецом. И, как знать, чем бы все это закончилось, не вмешайся сюда еще одна темная сила. Именно так — темная, иначе и не назовешь.

Долговязый сумел-таки переправить ногу на другую сторону шпалеры, однако перелезть ему туда не удалось — властная лапа Рябого шутя вернула его назад.

— Не суйся!

Щелкнул предохранитель... И в это время мир внезапно исчез. Плотная пелена густого серого цвета, ровного, без оттенков, легла на мои глаза. Опять эта сплошная кошмарная пустота, в которой брезжит скорее угадываемый, чем видимый свет. Блуждали какие-то блики, неясные тени, а определенного — ничего. Только шумное прерывистое дыхание, громкий топот, да хриплый басок, разрядившийся отборной солдатской бранью. И тотчас же автоматная очередь полосонула по непроглядной мгле. Послышался короткий вскрик, барабанная дробь топота захлебнулась, распалась, и тут же раздался глухой, вязкий звук, будто на землю бросили тяжелую ношу.

Хлестко ударил одиночный выстрел (наверняка, долговязого — у него карабин) и серая мгла замолчала. Лишь, по-прежнему, летучая поступь удаляясь, продолжала свой теперь уже монолог.

Я чувствовал, что Фундаментал доволен. Во-первых, он наказал меня, расстрелял. Во-вторых, он все же сохранил меня для себя, потому что нуждался во мне. Отсюда и условность расстрела. Фундаментал явно проникался идеями диалектики.