Владимир Хлумов - Мастер дымных колец

Но все будет не так, то есть не совсем так. Едва стрелка самого большого в Европе термометра достанет до тридцатиградусной отметки, с юго-запада, с Пахры, налетит на каменное пространство кавалькада громыхающих колесниц, и на раскаленные крыши, вдоль шпилей и поперек проводов, по опустошенным мороженным киоскам, по гранитным плитам, на фиолетовый разомлевший асфальт падут веселые звенящие дожди. И пойдет водяная карусель кружить бесплатным освежающим потоком. Неподвижные наблюдатели, застигнутые врасплох, прижмутся друг к дружке где-нибудь на Кропоткинской под аркой и в тот же миг вымокнут до последней нитки, не спасутся и под яблонями на Воробьевых горах, ни под липами в Александровском саду. Под козырьки парадных, под навесы, под зонты будет хлестать косыми упругими струями. Но еще не успеют толком испугаться москвичи и многочисленные гости столицы, как вдруг все стихнет, прервется, выглянет из-за туч прожорливое светило и в четверть часа высушит промокшее население, и оно, обрадованное и довольное, расслабившееся от яркого синего неба, тут же снова подвергнется новому, еще более жестокому нападению водной стихии. Так неоднократно повторится, так и будет куролесить над ошарашенной Москвой, расставляя то здесь, то там семицветные северные дуги, пока не привыкнут к забавной игре пешеходы и пока последний дождь не сбросит наземь освежающий груз и не умчится белыми кучевыми облаками вдаль, за городскую черту. А после начнется долгий вечер, и теплые камни испарят и поднимут к человеку остатки дождя, поползут по низовьям рек и речушек сизые туманы, и воздух станет не идеальным газом, а парным молоком. Где-нибудь в Лужниках, или у театра Эстрады, или на Бережковской набережной забросят удочки копченые рыбаки, нацепив на крючок шершавую речную водоросль, и будут стоять до самой ночи, покуривая жестокий дукатовский табак, пока не взойдет в сиреневом небе желтый картонный круг. А в самом центре, у красной кирпичной стены, сойдут люди с речного трамвайчика, сядут на теплые ступени и тихо будут болтать босыми ногами в масляных водах Москвы-реки.

Варфоломеев, кажется, уснул. Во всяком случае, он испуганно вздрогнул, когда проводница потрясла его за плечо.

— Идыть соби спаты, дядьку.

— Да, да, сейчас, — успокоил пассажир, потирая затекшую руку. — Что Бахмач?

— Пройихалы Бахмач.

В купе все спали. Марий Иванович, лежа на спине, похрапывал, отгоняя от себя навязчивы картины из истории партии, а капитан, пытаясь свернуться калачиком, свесил над ковровой дорожкой колени и, казалось, вот-вот свалится вниз. Но держался, а руку засунул под подушку, где наверно хранил оружие. Снились ему разные нелепые комбинации. Будто над ним шумит тополиная роща, а рощи нет. Вокруг же не земля, а хлипкая топь, болото, и он не человек, а животное — серая беспородная лошадь. Лошадь тянет телегу, груженую искусственными алмазами (почему-то он знал, что именно искусственными), но не на край, к суше, которая угадывалась по снующим туда-сюда велосипедистам, а к самому вонючему, мокрому, лишенному упругости центру. Потом начинает понимать, что он все-таки не простая лошадь, а лошадь из задачки про третий закон Ньютона, про силу действия и противодействия. И тут ему наконец становится ясно, отчего эта проклятая телега, вопреки закону Ньютона, все-таки движется к собственной погибели. Пытается остановиться, возразить несуществующим оппонентам, но чувствует, как тяжела повозка, как больно режет плечи неизвестного названия деталь. Вокруг по кочкам прыгают птицы кулики, ожидая, когда в их длинные клювы попадутся глупые лягушата. Впрочем, и куликов-то Константин никогда в жизни не видел и, может быть, оттого дает им такое название. К центру болота нестерпимо возрастает плотность мошек и комаров, и он едва успевает шлепать их незанятыми руками, отвлекается от борьбы за существование на поверхности и необратимо вязнет в теплой, с радужными разводами, полынье. Там, внутри болота, его накрывает полудрагоценная телега, и служивый человек с зелеными ромбами на кителе предлагает предъявить билет. Слышатся другие звуки, разговоры, переругивание. Металлический, с эхом, станционный голос объявляет: «Поезд скорый номер два прибыл на первый путь». Окончательно проснувшись, Константин отодвинул занавеску и, щурясь от искусственного света, прочел: «КОНОТОП». Вспомнил пятнадцатилетней давности страх, когда безбилетный студент Костя Трофимов при подъезде к Конотопу, единственному месту на этой дороге, где суровые контролеры потрошили проводниц в поисках неоплаченных железнодорожных зайцев, забирался на покрытую толстым слоем пыли третью полку и прислушивался, когда пройдут мимо незваные гости. Чего же теперь пугаться, если у них билетов даже больше, чем пассажиров, если он капитан госбезопасности, а под подушкой у него огнестрельное боевое оружие?

Со стороны служебного купе послышались новые звуки. Трофимов приподнялся, опираясь на локоть, и внимательно прислушался. Кто-то тяжелый и неуклюжий, как медведь, шел по узкому коридору, то и дело останавливаясь и отодвигая двери. От грохота и скрежета, казавшегося нестерпимым среди ночи, даже Чирвякин перестал храпеть. Когда медведь взялся за ручку их двери, капитан, мгновенно оценив обстановку, резко спрыгнул с лежанки и звонко щелкнул никелированным стопором. Тут же дверь приоткрылась, и в узкой щели появилось незнакомое лицо.

— Места есть? — голосом бодрствующего человека спросило лицо, заглядывая через плечо капитана на верхнюю свободную полку.

Купе, освещенное яркой надписью «КОНОТОП», прекрасно просматривалось из коридорного полумрака.

— Нэмае, — зачем-то на украинском ответил Константин.

Лицо как-то жалобно посмотрело на свободную полку и сказало:

— Извините.

Дверь закрылась. Трофимов расстроился. Он даже оглянулся на попутчиков, удостоверился, спят ли они. Отчего это он так разнервничался? Почему такое пустяшное дело, как возможная проверка билетов, пустяшное в сравнении с тем, что они задумали, решительно вывело его из равновесия? Ведь теперь он не то, что прошлой осенью, когда имел приказ, имел особое поручение предотвратить преступную акцию. Теперь он сам, добровольно, без нажима, исключительно из внутренних причин стал попутчиком Варфоломеева. Да, сам, собственноручно, по своему хотению. Почему он раньше не предполагал, насколько приятно самому что-нибудь задумать и совершить? Когда сам принимаешь решение, то как бы открываешь будущее, именно открываешь, а не делаешь, потому что будущее где-то уже есть, раз к нему непременно приходят. Он, может быть, впервые почувствовал, как приятно бегут мурашки по спине, как внутри таинственно, страшно и неопределенно холодеет, как будто ты не человек, а руководитель всемирного процесса, гражданин Вселенной, равновеликий всему прочему и свободный. Конечно, страшновато, всегда страшно стать новым человеком, ведь неизвестность пугает, пугает и притягивает. Трофимов уже с благодарностью смотрел в затылок бывшему однокашнику, но не снизу вверх, как раньше, а как равный на равного. Да, свобода вещь опасная. Все настораживает, от всего задумываешься, где что изменится, поползет, шевельнется — все беспокоит, потому что если ты руководитель себя, то будь добр, наблюдай за всем, все учитывай, на всякое вводи поправку. Если где сквознячком потянуло поправку на ветер прими, если где связь оборвалась — узелок завяжи, ну а ежели погода портится, влажность растет — в кровь разбейся, а порох держи сухим. Трофимов еще раз взглянул на однокашника, убедился, что он спит, и решил последовать его примеру.