Богдан Петецкий - Люди со звезды Фери

Солнце-то у них мощное. Во всей галактике мы отыскали до сих пор всего три-четыре системы, четыре светила, охватывающих сферой жизни не менее пяти планет, две из них не только бы оставались в ее зоне несколько миллионов лет, но и вдвойне больший срок собирались бы там оставаться.

Опять я подумал об «их» солнце. И почувствовал, что щеки мои напряглись. Я и понятия не имел, что усмехаюсь. Точно так же усмехался я тогда, уходя от своих.

Довольно этого. От каких «своих»? От тех, что умерли из-за расстояния, с которыми меня объединяла память об их мире, или же от тех, о мире которых я не знал ничего, насколько только это возможно, за единственным исключением: что я из него родом? От тех, что умерли на самом деле.

Я оттолкнулся от стены и резко повернулся.

И почувствовал, насколько устал. Достаточно сесть в кресло, подсоединить диагностическую аппаратуру к компьютеру. Несколько минут, несколько вопросов — и все будет в порядке.

Неправда. Я ведь знаю, в чем тут дело. Точнее — в ком. Я подошел к экрану, передающему изображение фермы.

Тишь. Ночь. Матовые круги редких источников света. Неподвижный лес, обступающие постройки. Узенькая полоска дороги, сразу же за воротами теряющая под сенью куполообразных деревьев.

Я наклонился к пульту и увеличил четкость изображения. Я бы с закрытыми глазами мог отыскать каждый гвоздь, вбитый в это здание с крылечком перед входом. Я любовался расставленной аппаратурой, отлаженным оборудованием, аккуратно разложенными инструментами. Хозяйство.

Во тьме под низкой крышей что-то шевельнулось.

Это был он.

Вышел в центр освещенного пространства, уперся руками в бедра и посмотрел вверх. Стоял так долго. Потом шевельнулся, и свет лампы задрожал на его светлых волосах белым отблеском.

Повернулся. Обвел взглядом пространство между домом и оградой. Коснулся рукой лба и на какое-то время задержал его там, словно обнаружил, что у него температура. Плечи его обмякли. Он сгорбился, сжался и, уже не оглядываясь, направился к дверям. Проходя мимо столика и кресел, ускорил шаги. И исчез в тени, раньше, чем я успел разглядеть его лицо.

Я все еще пытался что-то отыскать в лице его. Словно не знал, что это всего лишь маска. Не в большей, но и не в меньшей степени, чем моя.

Дело не в лице. Дело в том, что мозгу этого… этого существа я обязан тем, что оказался теперь в одиночестве. Здесь. Будь у меня его лицо, дело выглядело бы проще. Значительно проще.

Я подумал, что еще немного — и я начну им завидовать. Что уже совсем глупо. Я невольно посмотрел в сторону датчиков. Все в порядке. Разумеется, что все в порядке. Мои нервные волокна соединились, разгладились, замыкая цепи упорядоченных импульсов.

Я выпрямился.

Теперь я не чувствую ничего. Хладнокровно, обдуманно, я отыскиваю в тех — себя. С достаточной бесстрастностью, чтобы управлять собой не хуже, чем автоматом.

А сейчас я пошел спать. Рано утром я встану, что-нибудь съем и вновь вернусь к этому пульту. Ухвачусь пальцами за держатель светового пера и буду писать дальше.

Грунт был неприятный, вязкий. Я с облегчением почувствовал под ногами стальную плиту лифта.

Я повернулся, оперся о полосу направляющей и посмотрел под ноги. Ничем не защищенный край платформы находился в сантиметре от носков моих ботинок. Граница миров.

Я поднял голову. Быстро смеркалось. Все из-за этих облаков. Уже погружающаяся во тьму почка казалась посыпанной мелкой грязной пылью. Тут и там в ней поблескивали стеклистые чешуйки. Последние не унесенные ветром следы посадки тяжелого корабля.

В двадцати метрах дальше — фигура Сеннисона. Он стоял спиной к нам, напряженно выпрямившись, низко опустив голову. Он был без шлема. Я видел его жесткие, светлые, словно искусственно выкрашенные волосы, и неизвестно почему подумал, что все пилоты на базе были ярко выраженными блондинами.

Он стоял в такой позе уже добрые пять минут. С того мгновения, как мы покончили с тем единственным, что еще могли сделать. Он стоял, упершись руками в бедра. Он всегда принимал такую, словно у манекена позу, оценивая перед стартом особенно трудное препятствие. Он не знал, на кого становится похожим. Не думал об этом. Особенно сейчас, на фоне этого вытянутого прямоугольного холмика чужой земли.

Я не торопил его.

Гускин тоже; с той минуты, как мы покинули кабину «Идиомы», он не проронил ни слова. Он и до этого был не из разговорчивых. Не спрашиваемый никем, он буркнул только, что останется наверху. Кто-то ведь должен был дежурить в навигаторской, возле аппаратуры.

Я не торопил Сена. В идеальной тишине, в сгущающемся мраке, его силуэт все больше становился поход на древнего идола. На изваяние, например, Пришельца, который, захваченный необыкновенной тишиной, задержался на мгновение, да так и остался, дабы впитывать ее всю вечность.

Как если бы тишина эта подменила пространство. Словно молчание галактик сконцентрировалось здесь, между полушариями облаков, словно в футляре онемевшего института. Меня охватило чувство, что мы попали в ловушку и заперты в ней так же надежно и навечно, как Реусс в своем узком прямоугольнике, насыпанном из липкого, грязного песка.

В этот момент Сеннисон повернулся и направился в мою сторону. Я увидел его лицо.

Все верно. Сен, один-единственный из нашей тройки, был очень близок с Реуссом. Но это не имело значения. У каждого из нас было о чем подумать. И поэтому за те несколько часов, которые прошли с момента взрыва в районе прибрежных дюн, Гус и Сен обменялись разве что полудюжиной фраз. О себе я не говорю.

Мы до бесконечности просматривали запись. По пять-шесть раз прогоняли одни и те же фрагменты, запечатленные аппаратурой «Идиомы», когда что мы, находящиеся внизу, что дежурящий у приборов Сеннисон не были в состоянии вести нормальные наблюдения.

Под конец, после двенадцатой или тринадцатой комбинации программ, мы начали понимать, что уже довольно давно результаты дают нам только ничего не значащие количественные изменения.

Какое-то время мы сидели, не шевелясь. Потом Сеннисон поднялся, подошел к креслу, в которое мы поместили тело Реусса, и начал обряжать его. Он натянул скафандр и ботинки. Подключил аппаратуру жизнеобеспечения. Согласно с неписанной традицией заменил использованные энергоемкости на свежие. Наконец, он поднял тело и перекинул его себе через плечо. Я тоже встал. Именно тогда Гус и буркнул, что останется в кабине.

Направляющие работали бесшумно. Разве что поле обзора увеличивалось. Из тьмы выступил наружный пояс сторожевых автоматов. Граница по каемке чужой земли, во владение которой мы уступили. Дальше раскинулась чужая и враждебная планета, каждой частицей своей материи дающая понять, что подлинные ее хозяева никого к себе не приглашали. А нас — в особенности.