Хольм Ван Зайчик - Дело лис-оборотней

Из ящика шёл приятный запах хорошего табака, и Баг растроганно улыбнулся: ну надо же! прислал целый ящик сигар, а я-то тогда только из вежливости к его сигаре прикладывался. Какой славный и достойный человек!

А ведь он в письме просил меня о чём-то – да только тут такое вдруг накрутилось… Про лекарство какое-то узнать… как его… “Fox Fascinations”. Как это будет по-нашему?

Лисье… нет, лисьи… чары…

Баг замер.

Вот оно!

Баг называл такие моменты озарением.

Когда пытаешься схватить за скользкий хвостик старательно уворачивающуюся мысль, вдруг что-то происходит, и – внезапно ловишь. И совершенно не связанные между собою вещи обретают неясную ещё, но отчего-то вполне ощутимую связь. И возникает уверенность: здесь что-то есть.

Баг вспомнил, что за тревожный сон снился ему, когда он был тёплым камнем в раскалённой пустыне: смерть Кати Ци – болезнь старшего брата Ци, любвеобильного Мандриана, – замученный работой Адриан Ци – родовое предание о лисице, которая вывела в люди Ци Мо-ба, – пилюли “Лисьи чары”. Что за пилюли такие?

Которые, получается, не одного Бага интересуют.

И вдобавок нынешняя гатха наставника о воздаянии. “Счастие и горе – всему мерилом лишь поступки наши”… Какой и чей поступок не дал жить маленькой Кате?

Соловки,

11-й день девятого месяца, первица,

утро

Нечувствительно полетели, понемногу разгоняясь всё пуще, исполненные молитв и трудов телесных дни. Вот и седмица, вот уж и десятидневье минули с той поры, как видавший виды, старенький – он подвизался на тракте сём ещё с середины прошлого века – колёсный пароход “Святой Савватий”, на коем всё, однако ж, работало как часы и чистота царила поистине небесная, неторопливо пересёк слюдяные, плоские водные пространства под серым, дымчатым северным небосводом и, аккуратно шлёпая плицами по студёной глади, вошёл в пролив меж суровыми берегами Большого Заяцкого и Соловецкого островов.

Пароходик был переполнен. Как быстро выяснил Богдан, так бывало всегда, а особенно осенью, в преддверии скорого закрытия водного пути шугой – коварною ледяною кашей, разводьями и промоинами вечно соблазняющей неопытных паломников пускаться на свой страх и риск в кажущийся коротким переход, обычно заканчивающийся на сброшенной со спасательного геликоптера верёвочной лесенке где-нибудь в горловине Белого моря, а то и подле острова Моржовец, против Мезенской губы – туда неизменно выносило течениями лодки да яхты, стиснутые мелкими, но необоримыми льдинами, нескончаемо шипящими от трения друг о друга, точно разгневанные змеи.

Переход от Беломорска занял чуть более суток. Первые часа два после того, как заворчала машина и чуть скошенная труба с изображением княжьих барм и надписью “Северо-Западное пароходство” начала кашлять поначалу угольно-чёрным, а после сизым полупрозрачным дымом, почти неразличимым на фоне тяжких предвечерних туч, Богдан простоял на палубе близ кормы, провожая взглядом растворяющийся в дымке низкий берег с редкими огоньками; было ещё достаточно светло. Потом берег утонул в дымке, застилавшей тёмную, тяжёлую воду всё гуще и гуще, дымка постепенно превратилась в пелену, и вскоре “Святой Савватий” как будто повис в сумеречной бездне, непроницаемой и мутной; вязко колышущаяся, совсем теперь почерневшая гладь студёного моря обрывалась в каких-нибудь двадцати – тридцати шагах от корабля, пропадая в медленно клубящихся волокнах и струях; плицы с трогательным усердием пенили эту гладь, но, казалось, пароходик стоит на месте – лишь, вторя дыханию вод, то медленно тянется вверх, то замирает на мгновение на пологом гребне, то столь же медленно оседает вниз.

Поначалу Богдан был не одинок на палубе – большинство едущих на острова паломников, трудников да обетников прощалось с материком так же, как и сановник; но вскоре, озябнув в промозглом тумане, почти все попрятались вниз, в каюты да буфеты, греться чаем. Оживлённый гомон кругом постепенно затих, и, когда совсем смерклось, Богдан остался на палубе едва ли не один и долго ещё стоял, бездумно и печально, со странным ускользающим чувством то ли освобождения, то ли умирания глядя на неустанно работающие колёса, в туман, на границу тумана и моря, откуда медленно выкатывались навстречу “Святому Савватию” покойные, тягучие волны. Он не вступил за эти два часа в разговор ни с кем, даже по пустякам. Ровно известный мосыковский архимандрит четырнадцатого века Иван Непейца, Богдан “сниде в келию молчания ради” и, как Сергий Радонежский, “божественную сладость молчания вкусих” [31] Здесь, а также далее X. ван Зайчик, демонстрируя поразительную для никогда не бывавшего в России человека эрудицию, с лёгкостью вводит в текст своего повествования цитаты из Полного собрания русских летописей, «Жития Сергия Радонежского» и иных подобных источников. Переводчики должны со стыдом признаться, что даже они, несмотря на все усилия, не смогли установить происхождения всех тех прямых и косвенных цитат, которые ван Зайчик использовал столь непринуждённо и мастерски. .

Богдан ушёл внутрь, лишь когда подошёл час трапезования.

Столики в корабельной едальне были рассчитаны на четверых (это-то отсутствие общего стола и не давало возможности называть сие помещение трапезной), и уж теперь-то усталому душою минфа [32] Название высшей юридической учёной степени Ордуси – “минфа” – переводится с китайского языка как “проникший в смысл законов”. Такая учёная степень существовала ещё и древнем и средневековом Китае. пришлось познакомиться хотя бы с ближайшими соседями. Впрочем, это не доставило ему ни неприятных переживаний, ни излишних усилий; всё внешнее скользило мимо, не касаясь сердца, примороженного вдруг упавшим на него чувством вины. Ибо нет для порядочного человека худшего переживания, нежели виновность перед близкими и любимыми: я не сумел, я не справился, я не сдюжил… Всё остальное становится таким неважным, таким посторонним. Таким бесцветным и плоским…

Соседи оказались людьми очень разными – каковыми и оказываются обычно хорошие люди, – но равно приятными и милыми.

Юхан Вольдемарович Тумялис, высокий и худой, чуть сутулый, несколько нервный и чересчур оживлённый для уроженца прибалтийских земель, которым, по всенародному убеждению, надлежит быть невозмутимыми и хладнокровными, – впрочем, вероятно, он возбудительно предвкушал чистые радости паломничества – служил химиком смоленского завода синтетического волокна. Увлечённость работой своей так и клокотала в нём, он никак не мог ещё отрешиться от суетного – возможно, именно в разговоре он и пытался в преддверии подступающей святой тишины выплеснуть это суетное и избавиться от него наконец, очиститься для восприятия жизни иной и совсем на обычную не похожей; Юхан без конца рассказывал о мощностях недавно открытого смешанного казённо-частного предприятия; о том, что различные линии и потоки завода, на котором он играет и впредь намерен играть не последнюю роль, выпускают продукты разнообразнейшие: от шуб и парапланов до оптоволоконных кабелей и шнуров. К тому времени, как скудная и степенная трапеза завершилась, он, похоже, вполне преуспел в своём, быть может, не вполне осознанном стремлении; чело его стало покойней, речи – короче, наконец Юхан углубился в себя и, когда подошла очередь клюквенной воды, завершившей ужин, замолчал вовсе.