Александр Бачило - Лесопарк

Красу свою девичью забыть не может. Надеется, что ли, завлечь этими туфлями кого-нибудь, кроме такого же конченого ханурика, как сама? – Живой? – проскрипела Нинка, не останавливаясь. Я не стал отвечать, но на всякий случай пошебуршал тряпьем. Черт ее знает, эту Нинку. Решит, что окочурился, да еще, чего доброго, толь оторвет. Гоняйся за ней потом на одной-то ноге… Солнышко, однако, пригрело совсем по-летнему. Наверное, уж за полдень. Пожалуй, пора и мне выползать. Инвалида ноги кормят! Эх вы, ножки-ручки мои, позвоночки калечные! Что ж так ломит-то вас с утра, а особенно – под вечер? Кажется, будто вот повернешься сейчас неловко – и треснет тулово поперек и развалится на куски! Ох-хо-хо! Однако делать нечего, покряхтел, покряхтел – поднялся-таки, смотри ты! Выбрался на свет божий – хорошо, тепло! Прямо лето! И думать неохота, что скоро опять искать пристанища на холода, всю зиму трубу обнимать где-нибудь в подвале да хавку скудную с крысами делить… Эх, в котельную бы пристроиться, как в прошлом году! Да теперь уж не возьмут – слишком пооборвался, засинячил совсем… Ишь ты, чего вспомнилось! Котельная! Про будущее свое забеспокоился! Вот ведь что делается с человеком на трезвую-то голову! Надо бы поскорей поправить это дело, да нечем, гадство. Ни копеечки за душой, и Нинка уж далеко вперед ушла. Всю Чебурашку по главной аллее соберет, разве ж угонишься за ней? Постой же, кобылища, я тебя с другой стороны обожму. Лесопарк у нас, слава Богу, пять километров на четыре – всегда найдется место подвигу! На пруды пойти… В такую-то погоду наверняка народ ночью на берегу бухал, а значит, и тара кой-какая должна остаться. Сказано – сделано. Собрал свои мешки и двинул было бодро, только чувствую – хреново дело. Нога совсем отнялась, вроде не чувствует ничего, а наступать больно. Пока это я таким манером до прудов доковыляю! Да найду ли еще там чего? И до ларька оттуда не рукой подать – груженому-то… Не дай Бог еще Нинку встретишь. Она, паскуда, ведь и отнять может, у нее это просто… Короче, куда ни кинь – кругом блин. А деваться некуда. Выпить-то надо! Не век же тоской маяться… Ладно, иду себе, а вернее сказать, шкандыбаю помаленьку, потому как не ходьба это, а горе одно – пыхтишь, пыхтишь, а все будто на том же месте. Сколько я так упирался, не скажу – не знаю. Может, полчаса, а может, и час. У меня это бывает – голова вроде кемарит, а ноги все идут. Потом очухаешься, а ты Уже черт-те где и устал как собака. Вот и в этот раз будто шнур из розетки выдернули, а потом опять воткнули – ничего не помню, только сердце колотится, в ушах звон, и нога как из расплавленного свинца ни поднять, ни наступить. Зато вот он – берег пруда, а вон и компания подходящая – девки еще туда-сюда, а пацаны – совсем косые, за траву хватаются, чтоб с земли не снесло. Если они, не сходя с места, до такого счастья дошли – сколько же у них тут тары должно было освободиться! Только б не побили, сволочи. Что за привычка у молодежи – бутылки бить? Никакой культуры! А посудушка-то – вон она, сложена кучкой у догоревшего костерка, поблескивает на солнышке. Бутылок шесть, как не больше, одной только белой головки! А там еще, в траве, темным таким переливом – пивных чебурашек штуки три. Нет, больше! Я хоть и подслеповат стал, а пустую бутылку сердцем вижу. Только вот рядом, чуть не в костре головой, лежит-храпит туша здоровенный парняга – и одной рукой прямо так всю мою тару и облапил! Не дай бог проснется не вовремя – ведь убьет спросонья! И точно. Как чуяло сердце! Я еще и полпути до костерка не проковылял, вижу – зашевелилась туша, голову от земли оторвала и одним глазом прямо в меня – зырк! А глаз-то похмельный, злой, морда мятая, к щеке бычок прилип. Ох, не в настроении человек – сразу видно! Но подхожу ближе, куда деваться? – Извините, что побеспокоил вас, – завожу издали обычную песню, приятного отдыха! Парняга руками в землю уперся, кряхтя, оттолкнул ее от себя и сел. – Тебе чего, дед? Это он мне. Уж не знаю отчего, но с этой весны все меня только дедом зовут. Вроде и бороденка-то толком не растет, а все им дед! Ну да мне это без разницы… – У вас бутылочки не освободились? – спрашиваю. – Можно их дедушка заберет? Вот спасибо вам большое! Помогли инвалиду войны… А сам наддаю, что есть силы, и мешок на ходу разворачиваю. Главное успеть, пока он клювом щелкает, рассовать бутылки по котомкам – и ходу! Да куда уж там. Ногу так и рвет на части, будто кто ее зубами хватает, а до бутылочек-то еще ой-ей-ей как далеко! Парняга хоть и во хмелю, а смекнул, чем душа моя терзается. Глаз у него стал веселый, задорный – хуже некуда. Берет он бутылку из кучи и мало не на середину пруда ее – бульк! У меня и вторая нога отнялась. Что ж это за люди, Господи?! А туша посмеивается себе: – Медленно телепаешься, дед! Сколько успеешь собрать – твои! И вторую бутылку туда же – бульк! – Смотри, – говорит, – мало осталось. Провошкаешься – нырять придется! И бросает третью. А дружки его ржут впокатуху – аж девок забыли лапать. – Жми, дед! – кричат. – Работай костылями! Я жму, ножку приволакиваю, мешком размахиваю, пот вытираю, чтоб смешнее было. Не потому что совсем дурак – понимаю, конечно, торопись не торопись, а он всю кучу в пруд перекидает. Но это те шесть бутылок, что из-под водки. А пивных-то он в, траве не видит! Спиной к ним сидит! Вот на них-то, на последнюю мою надежду, я и нацелился. Да не тут-то было. Только парняга мой размахнулся, чтобы последнюю беленькую в пруд закинуть, как его сзади кто-то за руку – хвать! Будто из-под земли вырос здоровенный мужик в драном плаще, волосня буйная, с проседью, борода не чесана. – Спасибо, – говорит, – эту мыть не надо. И кладет бутылку себе в авоську. А она, авоська-то, уж полна! Вся моя Чебурашка пивная там лежит, горлышко к горлышку – ничего в траве не осталось! Да когда ж он успел?! Откуда взялся?! Постой-ка… Да это не Стылый ли сам? С нами Крестная Сила! Куда ж меня нелегкая несет?! Бежать отсюда! Я про бутылки и думать забыл, скоре назад, назад – да к лесу. Только с моей походкой шибко-то не разбежишься. Ползу как могу, забираю левее, где кусты поближе, а сам одним глазом – на Стылого. Ох, страшен! Глазами вскользь чиркнет – будто ножом полоснет! У нас в лесопарке про него такое рассказывают, что лучше и не вспоминать, особенно к ночи. Я хоть давненько с ним и не встречался, а сразу признал – он! И по людям видно. Вся пьяная компания разом будто протрезвела – сидят, притихли. Ждут, пока Стылый тару пересчитает. – Маловато, – вдруг говорит он парняге. – Доставай остальные! И тот, как на удава на него глядя, встает и без единого слова – бултых в пруд! В ботинках, во всем… Только круги по воде. – Ну а вы чего расселись? – говорит Стылый остальной компании. Помогайте! Меня аж передернуло, когда они в воду лезли – и парни, и девки, не раздеваясь, с шальными глазами… А погода-то не май месяц, заморозки по ночам, вода – лед! Но они, похоже, и не заметили. Забрались, взбаламутя весь пруд, по самую шею и – бульк, бульк, бульк – скрылись. Дальше я не стал смотреть – кинулся в кусты и прочь, прочь от того места! Так вдруг жутко стало, прямо жить не хочется! Забери меня, Господи, с этой земли! Не понимаю я ее и боюсь! И нет мне утешения, и облегчения нет… и денег ни копейки… и ни одной бутылки до сих пор не нашел… и… О! А это что такое? Смотрю – на прогалинке лесной – пенек, а на пеньке – пузырек! Сама по себе бутылочка – дрянь, а не тара. Импортного производства – нигде такую не принимают. Но это когда пустая. А та, что на пеньке стоит, наполовину полная! Кто-то пил – не допил, на полбутылке сморило. Значит, хорошая вещь, забористая! На этикетке что-то такое знакомое написано, когда-то я все эти английские буквы знал, да выветрились… Ну и хрен с ними, не буквы мне сейчас нужны, а обороты! Я не стал и стаканчик пластиковый подбирать, хотя их вокруг полно валялось, а прямо так, со ствола, ливанул в глотку и глотал, глотал, пока воздуху хватило. Наконец оторвался, выдохнул – и тут только обдало духом, вкусом, градусом – сразу всем. Самогон! Да хороший, зараза, до пяток пронимает! А написано что-то типа "Скот Вхиску". Надо же, и буквы вспомнил! Вот что значит человек опохмеленный! Он уже и звучит гордо! На душе сразу потеплело, и страх прошел. И жгучее горе, которое везде за мной ходит – худенький мальчик с забинтованными руками, – вроде отступило, легло до поры на больничную койку… Отдохни, сына, пока папка пьяный. Веселый теперь папка! Ни хрена стеклотары не собрал, зато какую опохмелку надыбал! А на хрен она и нужна была, стеклотара, как не на опохмелку? Верно? Значит, налаживается жизнь! Вот только еще разок присосаться как следует… Я запрокинул голову и выцедил всю оставшуюся вхиску. Ноги уже подгибались. Перед глазами поплыло. Сейчас поведет меня в сторону, крутанет, мягко ударит землей и посплю. Не врубиться бы только в пенек башкой… Ну хватит отдыхать! Бегом – марш! Теперь-то поняли, чего ищем? Объяснять не надо? Правильно, Куцый! Лазейку заветную. Я-то вот не знал про нее, а покойник, выходит, знал. И вы теперь знаете. Туда и пойдем. Вонючка, вперед! Пузан – за ним! Дистанция – двадцать шагов. Пегий! Булыга! Скачок! Куцый – замыкающим. Чтоб обваренной задницы никому не показывал. Теперь небось не отстанешь! Трава тут пожиже, вон и небо проглянуло. И дырявые башни стали видны, что на небо ведут. Но это легко сказать – ведут. Никто по ним на небо не забирался. Хотя добычи там – немерено висит, простым глазом видно – от башни к башне сверкающие нитки тянутся. Не достать. Да, места знакомые. Только знакомство это недоброе. На земле тут добычи мало, зато опасностей – хоть отбавляй. Помню, тащили мы как-то вдвоем с Колобком длиннющий кусок. То есть это он тащил – здоровяк был, не хуже Пузана, а я, по инструкции, сзади помогал, заносил, чтоб не цеплялось. Вот через такую точно проплешину как раз и волокли. Может, через эту самую. И вдруг – рев, грохот, откуда ни возьмись выкатывается огромная, до неба, гора – и прямо на нас. Рычит, жаром дышит, трясется так, что всю землю крупной дрожью бьет. Я прямо обмер. Колобок со своим концом добычи уже в траве скрылся, а я-то на самой проплешине торчу, как хвост из задницы. Бежать, спасаться – поздно. Да и добычу бросать нельзя. Бросишь – тебе свои же потом глотку перегрызут. Тот же и Колобок. Ну, в общем, чую – кранты. Упал я на землю, где стоял, обнял добычушку свою покрепче и глаза закрыл будь что будет. А грохот все ближе. Вот уже кажется, над самой головой Ревет. Не выдержал я, открыл один глаз, смотрю – несется на меня здоровенный кругляк. Я и охнуть не успел, а он уж здесь. Да не по мне, а как раз по траве, по тому концу добычи, – и прокатился! Меня подбросило так, что зубы щелкнули, чуть душу не вытряхнуло. И только я обратно на землю шлепнулся, как второй кругляк по тому же месту – хрясь! Дальше какое-то время я себя не помню. Видно, валялся кверху лапками. А как очнулся, сразу за добычу – где? Здесь. Не отбросило ее, на кругляк не намотало, а вот конца не видно – в землю вдавило. А что же Колобок? Неужто бросил?! Неужто убежал?! Ну, держись тогда, сыроед! И тут я его увидел. Вернее, то место, где он лежал, в добычу вцепясь, точь-в-точь как я. Не бросил-таки! Настоящий боец. Лесной охотник – не размазня подвальная. Отдыхай теперь, Колобок, ты свое отслужил. А нам, как говорится, остается память. Она будет жить во многих поколениях бойцов, начиная с меня. Тем более что и вскрывать ничего не надо – вот она, вся наружу вылезла. Выдавило ее из Колобка, как из тюбика, – бери и глотай. Управился я с Колобковым наследством, взялся за добычу и дальше потащил. Тяжело было, но справился. А как же! На то мы и добытчики. И вскорости после того случая стал я командиром. Помогли Колобковы-то ухватки! Только во сне иногда вижу, как на меня кругляк катится… Однако не дождаться бы и в самом деле такого счастья. Место открытое, мы тут как помидоры на блюде – дави кому не лень! А ну наддай, похоронная команда! Не растягиваться! Вонючка, драть тебя вдоль хребта! Спишь на ходу! Припустили так, что трава свистит, к земле гнется. Хорошо идем, ходко. А вон и верхушки пустых холмов показались. Там, под ними, добыча и обретается, там у нее гнездо. Давно я мечтал лазейку под те холмы разведать, да не знал, с какого боку к ним подступиться. Пока сегодняшний покойник не надоумил. Вот и Вонючка сам, без команды, стал влево забирать. Чует, стало быть, покойницкую памятку!Читать дальше