Рэй Брэдбери - Привет, я ухожу

В дверь тихонько постучали. Когда Стив Ральфс вышел на порог, перед ним стоял Генри Гроссбок, ростом в пять футов и один дюйм, безупречно одетый, невозмутимый, очень бледный.

— Генри! — задохнулся Стив Ральфс.

— Почему такой тон? — упрекнул Генри Гроссбок. — Чем я провинился? И вообще, что у меня за вид? Куда я направляюсь?

— Входи, входи, тебя могут увидеть!

— Ну и что из этого?

— Да не стой же ты столбом, ради всего святого. Хватит пререкаться.

— Ладно уж, зайду, тем более что у меня к тебе есть разговор. Посторонись-ка. Ну вот, я вошел.

Стив Ральфс попятился в комнату и указал на кресло.

— Располагайся.

— Похоже, мне здесь не слишком рады. — Генри опустился в кресло. — Не найдется ли в этом доме чего-нибудь горячительного?

— Я как раз хотел предложить. — Стив Ральфс бросился в кухню и через минуту вернулся с подносом, на котором стояли два стакана, ведерко со льдом и бутылка. Когда он разливал шотландское виски, у него заметно дрожали руки.

— Тебя трясет, — сказал Генри Гроссбок. — В чем дело?

— А то ты не знаешь! Догадайся сам. Вот, держи.

Генри взял стакан.

— Куда столько?

— Тебе не повредит. Пей.

Они выпили, и Генри внимательно осмотрел рукава и лацканы своего пиджака.

— Ты так и не ответил, куда я иду, — напомнил он. — Или откуда? Этот костюм я надеваю крайне редко, разве что в дни концертов. Когда выходишь на сцену, хочется, говоря высоким штилем, снискать уважение почтенной публики. Отменный напиток. Спасибо. Ну, что скажешь?

Он сверлил Стива Ральфса немигающим, проницательным взглядом.

Стив Ральфс залпом выпил полстакана и закрыл глаза.

— Генри, помилуй, ты уже побывал очень, очень далеко, но почему-то пришел обратно. Теперь ты обязан вернуться туда же.

— Где это «очень, очень далеко»? Прекрати говорить загадками!

Открыв глаза, Стив Ральфс ответил вопросом на вопрос:

— Как ты сюда попал? Приехал на автобусе, на такси, на попутной машине… или… шел пешком от самого кладбища?

— На автобусе? На такси? Пешком? При чем тут кладбище?

— Допивай виски. Генри, ты уже четыре года на кладбище.

— Не мели чепухи. Что мне там делать? Ни разу в жизни не подряжался… — Генри осекся и медленно утонул в кресле. — Ты хочешь сказать?..

Стив Ральфс кивнул:

— Да, Генри, это так.

— Выходит, я покойник? Четыре года лежу на кладбище? Почему же мне никто не сообщил?

— Покойнику затруднительно сообщить, что он умер.

— И то верно.

Генри опустошил стакан и потянулся за новой порцией. Стив Ральфс плеснул ему еще виски.

— Ну и дела, — протянул Генри Гроссбок. — Кто бы мог подумать. Вот, значит, почему меня больше не тянет нюхать зелье.

— Да, именно поэтому, Генри. Что-то я отстаю. — Стив Ральфс подлил себе виски и не раздумывая выпил.

— Вот, значит, почему ты так ошалел, увидев меня на пороге…

— Да, Генри, именно поэтому.

— Ну, извини. Честное слово, у меня и в мыслях не было…

— Не вставай, Генри. Сиди, раз уж пришел.

— Но в свете таких событий…

— Все нормально. Я в полном порядке. Даже в свете таких событий ты остаешься моим лучшим другом, и мне, не боюсь этого слова, радостно тебя видеть.

— Удивительно. Я ведь тоже не испугался, когда тебя увидел.

— Это разные вещи, Генри. То есть, в каком-то смысле…

— Ты живой, а я — совсем наоборот, так? Все ясно. Привет, я ухожу.

— Как ты сказал?

— У Граучо Маркса [1] Граучо Маркс — один из братьев Маркс, известных американских артистов эстрады и кино, которые выступали под сценическими именами Чико (1887–1961), Гарпо (1888–1964), Граучо (1890–1977), Гаммо (1892–1977) и Зеппо (1901–1979). была песня с таким названием.

— Ах да. Помню.

— Великолепный актер. Настоящий комик. Он еще выступает? Или тоже умер?

— Боюсь, что умер.

— А ты не бойся. Я, например, ничего не боюсь. Сам не знаю почему. Ну, ладно. — Генри Гроссбок расправил плечи. — Давай ближе к делу.

— Разве у тебя ко мне есть дело?

— Я ведь сразу предупредил. Дело важное. Обойти его молчанием нельзя. Я глубоко потрясен.

— Вначале я тоже был потрясен, но спиртное творит чудеса. Не тяни, Генри, выкладывай.

— Тут такая штука… — заговорил Генри Гроссбок, торопливо прикончив второй стакан. — Жена от меня отдалилась.

— Это вполне естественно, Генри. У нее…

— Не перебивай. Поначалу она приходила ежедневно. То цветы принесет, то книжку рядом положит, то посидит-поплачет. И так день за днем. Потом через день. А теперь и вовсе не появляется. Как это понимать? Добавь-ка.

Стив Ральфс наклонил бутылку.

— Генри, четыре года — долгий срок…

— Не спорю. Но это ничто в сравнении с вечностью. Вечность — вот настоящая комедия.

— Неужели ты всерьез рассчитывал, что тебя будут развлекать вечно?

— Почему бы и нет? С Эвелиной скучать не приходилось. Меняла платья мне в угоду по два-три раза на дню. Не пропускала ни одного книжного магазина, покупала для меня последние новинки, читала вслух добрую старую классику, сама выбирала мне галстуки, даже чистила ботинки — уж как эмансипированные подружки ее за это шпыняли! Словом, избаловала меня. Не скрою: хочу, чтобы меня и впредь окружали заботой.

— Так не бывает, Генри.

Поразмыслив, Генри Гроссбок мрачно кивнул и сделал пару глотков.

— Допустим, ты прав. Но это еще не самая большая неприятность.

— Что еще?

— Она перестала по мне плакать. Прежде лила слезы день и ночь: за завтраком — непременно, потом в два приема до обеда, потом перед ужином. Ляжет спать, выключит свет — и опять поплачет.

— Без тебя ей было тоскливо, Генри.

— А теперь тоска развеялась?

— Как говорится, время лечит старые раны.

— Нет, позволь, я не просил лечить эти раны. Меня все устраивало. Пусть бы вволю рыдала на рассвете, потом — можно вполсилы — часов этак в пять, и еще напоследок — ближе к ночи. Только нынче и этой малости не дождешься. На меня — ноль внимания.

— Это можно сравнить с медовым месяцем. Он ведь у вас с Эвелиной тоже закончился в положенный срок.

— Не скажи. Искорки вспыхивали все сорок лет.

— Но ты понимаешь, о чем я говорю?

— Медовый месяц завершился. Жизнь кончена. То, что осталось, — уже не для меня. — Тут Генри Гроссбока осенило. Он резко опустил стакан. — Погоди, не замешан ли здесь кто-то другой?

— Кто-то…

— …другой! Нет ли у нее?..

— Да хоть бы и есть?

— Как она посмела?!

— Прошло четыре года, Генри, целых четыре года. Но она… поверь, у нее никого нет. Она до конца своих дней останется вдовой.

— Похоже на правду. Хорошо, что для начала я наведался к тебе. Ты меня вразумил. Стало быть, она по-прежнему одинока и… нет, постой. Почему же она больше не плачет — ни ночью, ни утром?