Итало Кальвино - Барон на дереве

Но она уносилась вдаль.

Козимо ждал, пока она вновь промчится, лавируя между деревьями.

— Виола! Я в отчаянии! — И он бросался с ветки, повисал вниз головой над землей, крепко цепляясь ногами за сук и осыпая лицо и голову градом ударов. Или же он начинал крушить ветки, и развесистый вяз в несколько минут становился голым и безлистым, словно после сильного града.

Однако ни разу он не грозил покончить самоубийством, больше того, вообще ничем не грозил, ибо домогаться чего-либо, играя на чувствах возлюбленной, было не в его правилах. Все, что он собирался сделать, он непременно делал и, уже творя свои безумства, но никак не прежде, объявлял о них.

В какой-то миг гнев донны Виолы утихал столь же неожиданно, как вспыхивал. Из всех безумств Козимо, казалось ничуть ее не трогавших, какое-нибудь одно внезапно пробуждало в ней жалость и любовь.

— Нет-нет, Козимо, дорогой, подожди!

Она спрыгивала с коня, бежала к дереву и взбиралась по стволу, а сверху его крепкие руки уже тянулись, чтобы подхватить любимую.

И снова любовь их вспыхивала столь же неистово, как недавняя ссора. Собственно, и ссора была проявлением любви, но Козимо этого не понимал.

— Почему ты заставляешь меня страдать?

— Потому что я люблю тебя. Теперь уже он начинал негодовать:

— Нет, ты меня не любишь! Кто любит, хочет счастья, а не страдания.

— Кто любит, хочет только любви, даже ценой страдания.

— Значит, ты нарочно заставляешь меня страдать.

— Да, чтобы убедиться, любишь ли ты меня! Тут уж философия барона не могла ему помочь.

— Страдание есть противное природе состояние души!

— Любовь — это все.

— Но со страданием нужно бороться.

— Любовь ничего не отвергает.

— Нет-нет, с этим я никогда не примирюсь.

— Еще как примиришься! Ведь ты любишь и страдаешь.

Порой Козимо вдруг овладевали порывы пьянящей неудержимой радости, такие же бурные, как и приступы отчаяния. Иногда ощущение счастья было столь сильно, что он непременно должен был оставить на время возлюбленную, чтобы, прыгая по ветвям, громогласно прославить достоинства своей дамы:

— Yo quiero the most wonderful puellam de todo el mundo! [55] Я люблю (исп.) самую чудесную (англ.) девушку (лат.) во всем мире! (Исп.)

Бездельники и старые моряки, сидевшие на скамейках Омброзы, уже привыкли к его внезапным появлениям. Вот он вынырнул из рощи и, прыгая с дуба на дуб, декламирует:

— Zu dir, zu dir, gunаika!

Стремлюсь в счастливый плен

En la isla de Jamaica

Du soir jusqu au matin! [56] К тебе, к тебе (нем.), о женщина! (Греч.) На остров Ямайку (исп.) с вечера до утра! (Франц.)

или же:

— Il ya un prй where the grass grows roda de oro,

Take me away, take me away, [57] Тут есть лужок ( франц.), на нем растет трава (англ.) вся золотая (исп.). Уведи меня отсюда, уведи меня отсюда (англ.). не то умру я скоро, — и исчезает.

Хотя познания брата в древних и новых языках были не столь глубоки, они все же позволяли ему вышеописанным образом во всеуслышание объявлять о своих чувствах, и чем сильнее трепетала его душа от волнения, тем непонятнее становились его речи. Старики вспоминают, что однажды жители Омброзы на праздник святого — покровителя городка собрались посреди площади, где было установлено дерево, увитое гирляндами флажков, с призами наверху. Внезапно на кроне платана появился брат и с ловкостью, присущей лишь ему, одним прыжком перескочил на празднично украшенное дерево, взобрался на его верхушку и крикнул:

— Que viva die schцne Venus posterior. [58] Да здравствует (исп.) прекрасная (нем.) Венера наших дней (лат.).

Он соскользнул почти до самой земли по вымазанному маслом стволу, обхватив его ногами, потом молниеносно взобрался на верх дерева, сорвал трофей — розовый круг сыра, могучим прыжком вновь перескочил на платан и умчался, оставив омброзцев в полнейшей растерянности.

Ничто не доставляло Виоле такого счастья, как эти неистовства возлюбленного, побуждавшие ее столь же бурно проявлять свою любовь.

Омброзцы, завидев, как она несется вскачь, почти уткнувшись лицом в белую гриву коня, знали, что маркиза летит на свидание с бароном. И в этой бешеной скачке находила выражение вся сила ее любви. Но здесь уже Козимо не мог последовать за своей Виолой; ее страсть к верховой езде, хотя и вызывала у него восхищение, была в то же время причиной тайной ревности, ибо он видел, что Виоле принадлежит более обширный мир, нежели его собственный, и понимал, что ему никогда не удастся безраздельно владеть ею, удержать ее в пределах своего древесного царства. Виола также, вероятно, страдала, что не может быть дамой сердца и амазонкой одновременно, иногда ею овладевало безотчетное желание, чтобы их любовь проходила не только на деревьях, но и в седле, и ей уже мало было самой носиться по ветвям — она мечтала промчаться по ним на своем скакуне.

А конь, привыкший скакать по холмам и обрывам, научился взбираться на кручи, как косуля, и Виола нередко заставляла его с разгона взлетать на низкие деревья, к примеру на старые оливы с изогнутым и наклоненным стволом. Иной раз коню удавалось взбежать до нижних крепких веток, и Виола стала привязывать его не на земле, а прямо на оливе. Она слезала с седла и оставляла скакуна жевать листья и тоненькие нежные побеги.

Однако, когда один сплетник, проходя через оливковую рощу, вскинул свои любопытные глаза и увидел обнимающихся Козимо и Виолу, а потом, рассказывая об этом, добавил: "И белая лошадка тоже была на ветвях", его приняли за враля и не поверили ему. На этот раз тайна влюбленных была спасена.

Рассказанный мною случай подтверждает, что омброзцы, насколько они были щедры на сплетни о прежних галантных похождениях моего брата, настолько теперь, перед лицом этой страстной любви, разыгрывавшейся, можно сказать, прямо у них над головами, хранили почтительное молчание, словно это было выше их. Нельзя сказать, что они не осуждали поведение маркизы, но больше за внешние проявления, скажем за бешеную скачку ("Поди разбери, куда это она несется сломя голову?" — говорили они, хотя отлично знали, что она мчится на свидание с Козимо) или за балдахины и павильоны, которые по ее воле установили на вершинах деревьев. Впрочем, они уже привыкли смотреть на все это как на новую моду, на одну из множества причуд знати.

— Теперь все развлекаются на деревьях, мужчины, женщины, что-то они еще выдумают?

Словом, приближались времена большей терпимости, но и большего ханжества.

На дубах центральной площади Козимо появлялся теперь с большими перерывами, и его появление было верным признаком того, что Виола уехала. Ибо Виола иногда отсутствовала по нескольку месяцев, объезжая свои владения, разбросанные по всей Европе, и ее отъезд каждый раз совпадал с размолвкой между нею и Козимо, никак не желавшего понять в любви всего того, что она хотела дать ему понять. Не то чтобы Виола уезжала в обиде на него — они каждый раз успевали прежде помириться, но у Козимо неизменно оставалось сомнение: не решилась ли она на это путешествие, пресытившись любовью, а он не смог ее удержать; быть может, она уже отдалилась от него, а путешествие и долгие раздумья приведут ее к мысли и вовсе не возвращаться в Омброзу.