Итало Кальвино - Барон на дереве

Козимо сидел на магнолии. Хотя ветки у магнолии очень густые, брат, привыкший одолевать любые деревья, без всякого труда лазил по ней. Ветви под тяжестью его тела не ломались, хотя были не особенно крепкими, с нежной черной корой, которую ботинки Козимо безжалостно сдирали, оставляя на ней белые раны. Ветерок шевелил листья, переворачивая их то матовой, то блестящей стороной, и обдавал Козимо запахом свежести. Весь сад был полон благоухания, и Козимо, которому пока не удавалось окинуть его взглядом — такой он был густой, — полной грудью вдыхал этот поток ароматов, знакомых ему, впрочем, еще с тех пор, когда ветер доносил к нам в сад диковинные запахи, столь же таинственные, как и сама соседняя вилла. Брат разглядывал незнакомые деревья и дивился, какие у них чудные листья и стволы. У одних листья были маленькие, перистые, а стволы гладкие, у других большие листья блестели, словно омытые дождем, а стволы были шершавые, узловатые. В саду было тихо-тихо. Только стайка крохотных крапивников с криком сорвалась с дерева да откуда-то доносился нежный мелодичный голосок:

— Oh lа lа… La ba-la-nзoire! [7] О-ля-ля… Качели! (Франц.)

Козимо посмотрел вниз. На качелях, подвешенных к огромному дереву, раскачивалась девочка лет десяти. Волосы у нее были белокурые, высокая прическа выглядела немного смешно для маленькой девочки, голубое платье сшито совсем как у взрослой, широкая, раздуваемая ветром юбка была отделана кружевом.

Девочка, разыгрывая из себя светскую даму, откинула голову и прищурила глаза. Она ела яблоко, то и дело наклоняясь к руке, которой сжимала его и одновременно держалась за веревку качелей; когда качели опускались совсем низко, она отталкивалась носком туфельки. Откусив кусочек, девочка выплевывала кожуру, напевая свое «Oh la lа… La ba-la-nзoire…», и при этом вид у нее был такой, словно ей уже неинтересны ни качели, ни песня, ни даже яблоко — у нее совсем другое на уме.

Козимо с верхушки магнолии спустился как можно ниже, уперся ногами в раздвоенную ветку и облокотился на нее, словно на подоконник. Качели взлетали высоковысоко, прямо к его носу. Девочка о чем-то задумалась и вначале ничего не замечала. Потом вдруг она увидела на ветке мальчишку в треуголке и гетрах.

— Ай! — вскрикнула она.

Яблоко выпало у нее из рук и покатилось к магнолии. Козимо вынул шпагу, свесился с нижней ветки, дотянулся до яблока острием шпаги и проткнул его, а затем галантно протянул девочке, которая тем временем успела еще раз опуститься и взлететь ввысь на качелях…

— Возьмите, оно не грязное, только побилось немного.

Белокурая девочка уже пожалела, что так откровенно изумилась, увидев на магнолии незнакомого мальчишку, и снова приняла гордый, независимый вид и задрала носик.

— Вы вор? — спросила она.

— Вор? — обиделся было Козимо. Но тут же подумал, что теперь это вовсе не так плохо. — Да, я вор, — сказал он, надвинув шляпу на лоб. — Вам это не нравится?

— Что же вы собираетесь украсть?

Козимо посмотрел на яблоко, надетое на острие шпаги, и вспомнил, что за столом он почти не притронулся к еде.

Он почувствовал голод.

— Это яблоко, — сказал он и стал снимать кожуру шпагой, отточенной, несмотря на строжайший запрет родителей, остро-остро.

— Значит, вы воруете фрукты? — заключила девочка.

Брат вспомнил о ватаге крестьянских ребят из Омброзы, которые перелезали через заборы и очищали сады. Ему было строго-настрого приказано держаться подальше от этой породы мальчишек, а теперь он впервые позавидовал их веселому и привольному житью. Может, хоть сейчас ему удастся стать таким же свободным, как они.

— Да, — подтвердил он. Потом нарезал яблоко дольками и принялся его уплетать.

Белокурая девочка засмеялась, и все время, пока качели летели вверх, а затем вниз, не умолкал ее звонкий смех.

— Подите вы! Я всех этих ребят знаю! Они мои друзья. Они все нечесаные, босые, оборванные, а вы в гетрах и в парике!

Брат стал красным, как кожура яблока. Парик ему самому не очень-то нравился, зато гетры были предметом его гордости, а эта девчонка насмехается над тем и другим и считает, что даже жалкие, шныряющие по садам воришки, еще минуту назад презираемые им, и те выглядят лучше! А главное, эта барышня, которая изображает из себя хозяйку сада д’Ондарива, дружит с воришками, а не с ним. Все это донельзя обижало и злило Козимо и вызывало в нем какое-то ревнивое чувство.

— О-ля-ля… В гетрах и парике! — пропела девочка на качелях.

В Козимо заговорила гордость.

— Я не воришка, как ваши знакомые! — крикнул он. — Я вообще не вор. Просто мне не хотелось вас пугать. Если вы узнаете, кто я, вы умрете со страху. Я — разбойник! Страшный разбойник!

Девочка невозмутимо раскачивалась на качелях и, казалось, норовила угодить туфелькой прямо в нос Козимо.

— Вот и неправда! А где у вас ружье? У всех разбойников есть ружья! Или мушкеты! Я их видела! Они пять раз останавливали нашу карету по дороге из замка сюда.

— Зато главаря не видели! А я главарь! Главарь разбойников ружья не носит. У него только шпага. Вот она! — И он показал свою короткую шпагу.

Девочка пожала плечами.

— Главаря разбойников, — объявила она, — зовут Лесной Джан. Он на Рождество и Пасху всегда приносит нам подарки!

— Вот как! — воскликнул Козимо ди Рондо, в котором проснулась старая семейная неприязнь. — Значит, мой отец правду говорит, что маркиз д’Ондарива покровительствует всем бандитам и контрабандистам в округе!

Качели понеслись вниз, и девочка не оттолкнулась, а резко притормозила ногой и соскочила на землю. Пустые качели подскочили и задергались на веревках.

— Сию же минуту слезайте. Как вы смели проникнуть на наши земли! — сердито воскликнула девочка, погрозив Козимо пальцем.

— Я к вам не проникал и не слезу, — отпарировал Козимо с неменьшим жаром. — На вашу землю я не ступал и не ступлю, если б даже мне пообещали все золото мира!

Тут девочка спокойно взяла веер, лежавший на плетеном кресле, и, прохаживаясь взад и вперед, стала им обмахиваться, хотя в саду было совсем не жарко.

— Сейчас я позову слуг и велю им схватить вас и хорошенько высечь, — невозмутимо сказала она. — Тогда у. вас навсегда пропадет охота забираться на чужие земли.

Она то и дело меняла тон, и брат каждый раз совершенно терялся.

— Здесь, наверху, нет земли, и тут вам ничего не принадлежит! — объявил Козимо.

Его так и подмывало добавить: «И потом, я герцог д’Омброза, хозяин всех окрестных земель», но он сдержался, потому что ему было не по душе повторять всегдашние речи отца, особенно теперь, когда он поссорился с ним и убежал из-за стола. А главное, притязания на герцогский титул всегда казались ему нелепостью. Не хватает только и ему, Козимо, хвастливо объявить себя герцогом! Но отступать было поздно, и он твердо продолжал: