Итало Кальвино - Раздвоенный виконт

— На, держись, — крикнул мне дядя, появление которого застало меня врасплох; теперь он протягивал мне обнаженный клинок.

— Нет-нет, я сам. — И я стал карабкаться на валун, который отделился от скалистого берега и торчал в море.

— Что, охотишься на крабов? — спросил Медардо. — А я на осьминогов. — И он показал мне свою добычу: целый мешок огромных осьминогов, коричневых и белых. Все они были разрублены шпагой пополам, но продолжали шевелить щупальцами.

— Все целое можно разделить надвое, — сказал дядя, улегшись на камни и поглаживая судорожно дергающиеся половинки осьминогов, — каждый может избавиться от своей тупой и самодовольной целостности. Я был целым, и все казалось мне запутанным, но естественным, а мир был пуст, как воздух; я смотрел на него сквозь пыльное стекло и думал, что вижу все, но видел оболочку. Если ты когда-нибудь станешь половиной себя самого, чего я тебе от души желаю, мой мальчик, тебе откроется такое, что люди с целыми мозгами понять не способны. Ты потеряешь половину себя и половину Вселенной, но оставшаяся половина будет в тысячу раз глубже и драгоценней. Тогда и самому тебе захочется, чтобы все вокруг было разорвано пополам, по твоему образу и подобию, потому что и красота, и мудрость, и справедливость есть лишь в том, что изодрано на куски.

— Ой-ой-ой, сколько же тут крабов! — Я притворялся, что всецело поглощен охотой, и старался держаться подальше от дядиной шпаги.

Только когда дядя со своими осьминогами ушел, я решился вылезти на берег. Но его слова продолжали звучать у меня в ушах, и я все думал, как же нам спастись от этого всеразрушающего безумия. Куда ни посмотри: Трелони, Пьетрокьодо, гугеноты, прокаженные — все мы жили под знаком его половинчатости, и нам не было от нее спасения.

Крепко-накрепко привязанный к седлу, Медардо ди Терральба спозаранку носился по горным тропам, останавливал своего скакуна над самым обрывом, окидывал окрестности хищным взглядом. И вот однажды он увидал пастушку Памелу, расположившуюся на лугу со своими козочками.

Виконт задумался: «Что же это получается? Почему мне, человеку, способному столь остро чувствовать, вовсе не знакомо чувство, которое обычные люди называют любовью? И если они превыше всего ценят эту свою жалкую страстишку, то сколь величественна и ужасна будет моя любовь?» И он повелел себе влюбиться в Памелу — пухленькую пастушку, которая в простеньком розовом платьице, босая лежала в траве, дремала, болтала с козочками или нюхала цветы.

Но пусть холодные размышления виконта не введут нас в заблуждение. За логику он ухватился просто из страха — хотел заглушить смутное волнение крови, которое давно позабыл и испытал вновь при виде Памелы.

В полдень, возвращаясь домой, Памела вдруг заметила, что у ромашек на лугах осталось вдвое меньше лепестков, словно кто-то взял и оторвал у каждой по половине соцветия. «О Господи! — сказала про себя Памела. — Сколько у нас девушек, и надо же, чтобы именно со мной такое приключилось». Памела, конечно, поняла, что в нее влюбился виконт. Она собрала искалеченные ромашки, принесла их домой и заложила между страницами молитвенника.

Днем Памела пошла с утиным выводком на Монаший луг. На лугу ковром рос белый пастернак, но его постигла участь ромашек: кто-то словно отхватил ножницами половину соцветия. «Господи Боже мой, — сказала про себя Памела, — да ведь и впрямь я ему приглянулась». Она собрала букет из половинок пастернака, чтобы украсить им зеркало на комоде.

Бросив думать о виконте, она обвязала косу вокруг головы, разделась и пошла купаться в пруд вместе с утками.

Вечером Памела возвращалась домой полем, сплошь усеянным одуванчиками. И у одуванчиков с одной стороны облетел весь пух, словно на них подули либо с одной стороны, либо половиной рта. Памела сорвала несколько белых полушарий, подула на них, и нежное оперенье полетело вдаль. «Господи Боже мой, вот несчастье-то, — сказала себе Памела, — да ведь он втюрился в меня по уши. Что-то будет?»

Домишко у Памелы был совсем-совсем маленький: загонишь на ночь коз да уток, и повернуться негде. Вокруг дома роились пчелы — родители Памелы держали пасеку. А подвал кишмя кишел муравьями: только тронь стену рукой, так облепят, живого места не останется. Потому-то мать Памелы спала в скирде соломы, отец — в пустой бочке, а Памела — в гамаке, подвешенном между фиговым и оливковым деревьями.

Подойдя к дому, Памела остановилась как вкопанная — на пороге лежала мертвая бабочка, одно ее крыло было расплющено камнем. Памела взвизгнула, прибежали родители.

— Кто здесь был? — спросила она.

— Только что проскакал мимо наш виконт, — отвечали мать с отцом, — сказал, что гонится за бабочкой, которая его ужалила.

— С каких это пор бабочки начали кусаться?

— Вот и мы удивляемся.

— Ничего тут удивительного нет. Виконт просто влюбился в меня. Надо ждать беды, — объявила Памела.

— Ладно-ладно, не выдумывай, вечно городишь невесть что, — отмахнулись от нее старики, как всегда и везде они отмахиваются от молодежи, впрочем, и молодежь им платит им тем же.

Назавтра Памела погнала коз на пастбище и собралась было передохнуть на своем любимом камешке, но, подойдя к нему, в ужасе вскрикнула. Зрелище было жуткое: половина летучей мыши и половина медузы, мышь истекает черной кровью, медуза сочится чем-то липким, у мыши расплющенное крыло, у медузы дряблая студенистая бахрома. Пастушка поняла, что это послание. «Сегодня вечером у моря», — догадалась она. Памела собрала всю свою храбрость и решила, что пойдет на свидание.

Она пришла на берег, устроилась на гальке и заслушалась тихим плеском волн. Вдруг галька зазвенела от топота копыт, и к ней подскакал виконт. Остановился, отвязал ремни, соскочил с коня.

— Памела, я решил влюбиться в тебя, — торжественно провозгласил виконт.

— И по такому случаю, — накинулась на него Памела, — вы разрываете на части все живые существа?

— Ах, Памела, — вздохнул виконт, — только такой язык и понятен людям. Живое, встречаясь с живым, всегда стремится его уничтожить. Пойдем со мной, и, поверь, тебе будет спокойно, я по крайней мере знаю, что делаю, и творю зло так же, как другие, только более твердой рукой.

— Вы что же, и меня разорвете пополам, как ромашку или медузу?

— Я пока не знаю, что сделаю с тобой, но, когда ты станешь моей, передо мной откроются большие возможности. Я отведу тебя в замок, запру, скрою от людских глаз, время будет в нашей власти, и мы сумеем вместе во всем разобраться и решить, как нам дальше быть.

Памела растянулась на гальке, Медардо опустился на колено возле нее. Рука его, энергичными жестами подкрепляя сказанное, иногда касалась Памелы, но он не стремился продлить прикосновение.