Анатолий Радов - Студия Боливар

Инри шёл рядом со мной, время от времени озадачивая меня глупыми и неожиданными вопросами. Но я отвечал однозначно, пытаясь не вдаваться в слова, чтобы случайно не открыться.

Он спрашивал об Алине, о том, что я думаю о ней, хотя сам, несколько минут назад запретил мне даже смотреть на неё. Значит, он боится, понял я. Боится, несмотря на свою абсолютную власть в деревне. Я представил, каким он был в том мире. Несомненно, бесправное существо, которого либо не замечали, либо не воспринимали всерьёз. А здесь, став наместником режиссёра, он сделался почти богом. И мне понятно, что таким его безропотно признали женщины. Но почему ни один мужик не поспорил с ним о праве на «престол»? Почему ни один не попытался отобрать у него «прайд»? Неужели, он настолько умён, что смог заставить их даже не думать об этом?

С ним нужно быть предельно осторожным, подумал я, глядя на Марию. Она встречала нас. Когда мы подошли, она тут же забрала у Инри охапку хлебной травы, и я с Миком поплёлся за нею.

Инри сразу же ушёл в свой шалаш. Я бросил охапку на землю, рядом с охапками Инри и Мика, и поплевав на ладони, а затем потерев их друг об друга, ушёл к себе.

Но внутри шалаша было душно, хотя тот же бессолнечный день радовал прохладой. Возможно, виною тому были сухие листья, от которых исходил приторный, суховатый запах. И я выбрался из шалаша, решив прогуляться в лес.

Но опасаясь наступления времени тьмы, я в лес не пошёл. Пробродил недалеко от деревни, и когда начало резко темнеть, бегом рванул к своему шалашу.

Когда навалилась густая тьма, я уже был от своего жилища метрах в ста. На ощупь, осторожно, я добрался до него, и нырнув внутрь, завалился на сухую траву.

Хотя время тьмы и света сменяли себя кое-как, я всё же внутренне научился чувствовать приближение самой смены. Любая случайность — это не понятая нами закономерность. Эту фразу я ещё в юности вычитал в какой-то «умной» книге, и полностью с нею согласившись, теперь частенько её себе напоминал. Значит, нет никакой оригинальности. Всё банально, хотя нет, всё так, как было с самого начала. Всё это я выскажу самому режиссёру, когда закономерность приведёт меня к нему. Я плюну ему в лицо словами, которые ему явно не понравятся.

Придёт время, думал я, и наша с ним встреча обязательно состоится. Что придавало мне такую уверенность? Я точно не знал. Но я знал, что каждый мир, настоящий или созданный искусственно, хотя что мешает сказать — созданный искусственно — о том, самом что ни на есть настоящем для нас, людей, мире? — имеет свои законы. И законы этого, ограниченные, как и все здешние животные, должны меня привести к единственной цели. К той, ради которой всё и устроено. Вот только — смысл. В чём смысл цели?

Я прислушивался к тьме за шалашом. Она была безжизненной, но я знал, что одиннадцать человек, сейчас как и я лежат на сухой траве, и возможно, как и я, думают.

О чём думает каждый из них? Инри, наверное, об очередной мессе, и конечно же обо мне. Он думает, как сломать меня, как сделать одним из стада. Мария и прочие, видимо думают... хотя может они совсем ни о чём уже не думают? Ни один человеческий навык не отбрасывается так легко, как мышление. Словно мышление это тяжёлая ноша, чужая ноша, от которой человек хочет лишь одного — избавиться.

Но ведь есть и другие. Есть те, кто счастлив только думая, те, кто рассматривает жизнь без мысли ипостасью пострашней самой смерти. Такой я. В чём-то такой, Алекс. И может, такая Алина. Мне хотелось верить, что она именно такая.

Но такой же и Инри. Хотя все его мысли и направлены лишь на одно, на поддержание своей власти. Инри, он тень режиссёра. В том, человеческом мире полно таких, мрачных теней бога, жаждущих стать большим, чем просто тени.

Я услышал слабые, еле слышные шаги. Кто-то шёл к моему шалашу.

Вот шаги испуганно затихли. Потом снова шепнули пару слов. Вновь молчание.

Я приподнялся, напрягая слух. Может мне только чудится?

Нет. Шаги снова заговорили. Моё сердце стало биться в одном ритме с ними. Я приподнялся, глупо вглядываясь в тьму.

Возле входа в шалаш, шаги немного понервничали, переминаясь на месте, и в моё жилище кто-то влез, коснувшись моей ноги. Потом этот кто-то отодвинулся к стенке. И глубоко вдохнув, я почувствовал знакомый мне запах леса. Запах её волос.

Она еле слышно дышала, и молчала, словно не была уверенна в правильности того, что делает.

— Алина — шёпотом сказал я.

Дыхание на секунду задержалось.

— Я такая трусиха — наконец прошелестел её шёпот, и она почти беззвучно хихикнула.

— Мне тоже страшно — тихо сказал я.

— Правда?

Я приподнялся и, как и она, опёрся спиною на стенку. Мне казалось, что именно так она сейчас сидит. И мне было жаль, что темнота такая густая. Мне очень хотелось увидеть её глаза и, может быть даже больше глаз, мне хотелось бы увидеть её руки. Мне было интересно, что они делают сейчас? Как ведут себя? Руки практически не умеют скрывать чувств. Даже глаза умеют, а руки нет.

Она легко дышала и молчала. Я ждал, когда она заговорит, не потому что не знал что сказать или о чём спросить, а скорее из осторожности. Вдруг какое-нибудь слово, какой-нибудь неправильный вопрос спугнёт её, и она уйдёт. Хотя, вряд ли. Она ведь пришла сюда сама, и значит ей это нужно не меньше чем мне.

— Надеюсь, они уже все спят — спустя почти минуту безмолвия прошептала она.

Снова наступило молчание. Как будто она прислушивалась к тишине. Нет ли шагов? Нет ли чужого присутствия поблизости?

Я тоже слушал.

— Если Инри узнает, что я приходила к тебе...

Она не закончила фразу.

— Не слишком ли все здесь его бояться? — спросил я.

— Не знаю.

— Алина, ты давно в этом мире?

— Ну, Алекс сказал мне, что там уже две тысячи третий. Я из девяностого.

В моей памяти всплыл девяностый год. Я тогда ещё учился в школе, и примерно в том году в мою голову впервые и пришла мысль о том, чтобы стать актёром. Пришла и осталась навсегда.

Я отбросил воспоминания. Я не хотел думать о прошлом, я не хотел знать сколько ей на самом деле лет.

— Ты ещё веришь, что вернёшься? — спросил я.

— Уже не знаю.

— Но ты же хочешь вернуться?

Она задумалась, и я сквозь темноту почти увидел её грустные глаза.

— Там уже всё не так — выдохнула она — Мои сверстники давно стали взрослыми.

— Там настоящий мир.

— Для меня, наверное, уже нет. Я почти не помню его.

— Это не правда — сказал я — Ты просто устала бороться.

— А как бороться? — спросила она. И я понял, что она права.

Как бороться? С чем? Что делать, чтобы выбраться отсюда?

— Мы должны узнать — сказал я.

— А как мы это узнаем?

— Ты должна рассказать мне всё, что знаешь, всё о чём думала. А потом я уйду отсюда, и попытаюсь отыскать режиссёра.