Дуглас Уорнер - Смерть на горячем ветру

— Господь Всемогущий, — завершил свою речь архиепископ. — Ты, который поразил этих детей Своих, даруй им милосердие Свое…

Внизу земля опять сдвинулась с места. Медленно, будто просыпаясь от летаргического сна, она двигалась вперед и раздвигалась в стороны под ножами бульдозеров. Мусор тщательно счищался, захламленные улицы обнажили свой первозданный вид. Случайно устоявшие сооружения — стены, гаражи и другие постройки — секунду сдерживали напор человеческого разрушения, поддавались и падали. Обломки сгребали в аккуратные холмики, в курганы из коричневой земли. За бульдозерами кружили вертолеты, поливая все гербицидами. Жидкость лилась на землю, впитывалась, проникала вглубь и все заживляла, уничтожая.

Барнс смотрел вниз. «Имперская Башня», казалось, издевается над ним, делая вид, что нетронута. Отель возвышался над городом, вызванным силой его воображения, слишком большой, чтобы его снести бульдозерами, и слишком пострадавший, чтобы его восстановить.

А внизу пряталась аккуратно скрытая от глаз людских смерть: возвышались ровные холмики земли, на пустых улицах ничего не было, они уходили в никуда.

Могила была запечатана.

Морган кончил читать. Он не заметил, как я вошел. Он положил последний лист, сложил в аккуратную стопку, но затем его чувства взяли верх. Мощными руками он сжал рукопись так, что ее верхняя половина разошлась веером. «Ну вот, теперь ты можешь себе представить, каково было мне, когда я вчера в первый раз прочел это», — подумал я безо всякой жалости.

От моего испытующего взгляда Морган пришел в себя.

— Это правда? — страшным голосом спросил он. — В свое время нам говорили совсем другое. Это правда?

Ему хотелось, чтобы я ответил «нет». Я не стал отвечать прямо. Опустив гранки первой страницы сегодняшнего выпуска на журнальный столик, я подошел к письменному столу и вытащил из него пухлую папку. Когда я бросил ее на стол, раздался звук, похожий на звон пощечины.

— Аффидевиты, то есть письменные показания, данные под присягой и заверенные, — проговорил я. — Подписанные свидетельства восьми человек, плативших Морони, спасателей, говоривших с Картрайтом, солдат, нашедших тело Гая Рэйнхэма в двадцати метрах от Маргарет, за дверями зала. Джон Холт — хороший репортер. Он не забывает о доказательствах.

— И его наградили георгиевским крестом… О, господи! Как честного чиновника, чтящего кодекс чести, его больше всего потряс Морони.

— Но почему? — яростно закричал он. — Ради бога, почему? Что его заставило так поступать? И какого черта Картрайт не заговорил на суде?

— А на что он мог надеяться в атмосфере того времени? Морони был героем Арминстера. К тому же Картрайт жаждал только личной мести, а что касается причин падения Морони, то ему были позарез нужны деньги.

Морган что-то пробормотал с отвращением.

— Много лет назад от него ушла жена. Их единственный ребенок, дочь, осталась у него. Он был от нее без ума, и скоро девица поняла, что может вертеть им, как хочет. Она вышла замуж против воли отца за мерзавца с уголовным прошлым, который обнаружил, что может положиться на своего тестя — тот всегда вытащит его из любой переделки. Буквально за десять минут до землетрясения Морони позвонила дочь и сообщила, что ей требуется двести фунтов, чтобы уберечь эту свинью от тюрьмы.

— Хорошо, — сказал Морган. — Я понимаю. — Минуту он с грустью размышлял в тишине, а потом вдруг взорвался. — Но я не верю в то, что здесь написано о молодом Рэйнхэме! К черту ваши доказательства. Тут какая-то ошибка.

— О, это-то меня не удивляет, — спокойно отреагировал я. — Я этого ожидал. Я всегда знал, что у него нет силы воли. Мы с ним вместе учились в школе, а детей не обманешь. Никакой силы воли. Все, что угодно: деньги, внешность, положение, соответствующие им способности к учебе и невероятная врожденная склонность ко всем играм с мячом — но никакой силы воли.

— Неправда, — упорно настаивал Морган. — Я хорошо помню, как он выступал в Уимблдоне. Он уступил только чемпиону, да и то со счетом 3:2, причем последний сет он доигрывал с растянутой щиколоткой.

— Ах, да, эта щиколотка, — презрительно протянул я. — Вы не следили за его карьерой с такой заинтересованностью и личным знанием, как я. Гай Рэйнхэм был первым, покуда он мог выигрывать без усилий. Когда же ситуация менялась, он терял самообладание, и всегда в критический момент его подводило колено, щиколотка или локоть. Травмы — великая вещь для сохранения симпатий к доблестному проигравшему.

Морган посмотрел на меня долгим, ровным, задумчивым взглядом. Я его правильно понял. Не в первый раз я видел такой взгляд.

— Не придите к неверным выводам, — резко сказал я. — Вы слышали, что Рэйнхэм-младший увел у меня девушку. И выдумаете, я сейчас на него клевещу. Вы, не исключено, также думаете, что я перенес свою неприязнь на его отца. Личная вражда — это слишком простое объяснение моих резких нападок на сэра Гая. Но, видите ли, это все не так. Я не обвиняю Маргарет в том, что она от меня ушла. Наверное, это моя собственная вина. Я был тогда слишком озабочен карабканьем на крутые склоны Флит-стрит, чтобы уделять Маргарет внимание, которое она заслуживает. Что касается сэра Гая, то мое отношение объясняется чисто политическими причинами. Я считаю его совершенно некомпетентным. Я считаю, что если ему удастся пробраться на Даунинг-стрит, 10, то это будет бедствием для Британии. Конечно, было бы абсурдом думать, что сэр Гай заставил своего сына жениться на Маргарет, чтобы свести со мной счеты, тем паче, это произошло за два года до того, как я сел в это кресло и смог публично выражать свое мнение во весь голос.

На эту тираду Морган отреагировал одобрительным кивком головы. Тут он понял, что все еще сжимает в руках манускрипт Холта и безрезультатно попытался разгладить листы.

— «Могила была запечатана», — процитировал он. — Мне трудно поверить, мистер Кэртис, что вы не дали ход этому делу.

— Мы не могли все это опубликовать, — произнес я, — но правда раньше или позже всплывет. Так всегда бывает. Катастрофы — войны, кризисы, концентрационные лагеря, тирании, природные бедствия — приходят и уходят, и мы их забываем, потому что не видим последствий. Но они — яд, действующий еще долго после того, как он впрыснут в историю. Не будет преувеличением сказать, что все спасшиеся в Арминстере и упомянутые в рассказе Холта люди тем или иным образом оказались изувечены своим опытом.

— Все? — удивился Морган.

— В большей или меньшей степени. Это показывает продолжение рассказа Холта. Возьмем, например, Боскома. Он не может напиться пьяным.