Ник Гали - Падальщик

Ли-Вань моргнул глазами-черносливами, сглотнул и кивнул.

— Айда в кузов до города!

Вместе с пестрой компанией невеликих путешественников он уже вечером был в городе под названием Патум Тани.

Когда они приехали, смеркалось. Грузовик высадил их в центре и уехал. Ли-Вань пошел было искать парк, но не нашел его. Зато он сразу вышел на рынок, который к этому часу был пуст. Криво тянулись голые доски столов и лавок, ветерок трепал обвисшие тряпки балдахинов.

Он решил заночевать тут.

Перед сном он ел из узелка лепешки и плакал: он впервые был так далеко от дома один. Ночью на лавке он часто просыпался, смотрел на звезды сквозь рваный балдахин и трогал в узелке пальцами мех ватного зайца…

Утром его разбудили пришедшие на рынок торговцы — он сразу же помог какому-то курчавому старику поставить полог над его прилавком и получил за это кусок рисовой лепешки.

Базар заполнился людьми, повозками с овощами, рыжими мулами, цветами, орехами, мухами, горами разноцветных специй, ящиками со льдом, в которых мерзли рыбы и бардовые крабы с туго связанными клейкой лентой клешнями…

Красное потное лицо мелькнуло в толпе между рядов. Светлая рубашка, низко расстегнутая на жирной груди, вылезающие из-под рубашки волосы, щеки, надувающиеся одышкой.

Увидев человека, Ли-Вань попятился и замер, как пятится и замирает в напряжении кошка, увидев мышь.

Как завороженный, Ли-Вань следил за красномордым, — когда тот тронулся с места, он не сводя с него глаз, медленно, огибая углы столов, пошел за ним по базару. Англичанин — хотя, может быть, это был вовсе и неангличанин, — Ли-Вань в ту пору не знал ни слова по-английски, — медленно совершал обход столов, останавливался там и тут, разглядывал товар, приценивался. То и дело он ощупывал пухлыми руками свою наременную черную сумку на молнии, зная, видимо, цену ротозейству в толпе. Вот он встал возле одной лавки с фруктами, взял в руки оранжевую папайю, стал поднимать ее к уху, сжимая зачем-то руками, переворачивая. Он душил…

Ли-Вань почувствовал, что земля зашаталась под ним, как лодка на воде.

В следующую секунду он прыгнул на англичанина сзади и всадил нож в его толстую со складкой шею. Словно огненный гейзер из-под земли, брызнула из-под кожи кровь. Англичанин взревел, как бык, закрутился на месте, хотел было скинуть Ли-Ваня, но Ли-Вань крепко вцепился в его мокрую от пота рубашку, взобрался по ней на плечи…

Люди вокруг в ужасе отпрыгивали в стороны, махали руками, хватались за рты, а Ли-Вань, сидя на плечах у англичанина, все всаживал, всаживал нож в толстую красную шею. Еще, еще!..

Чья-то рука легла ему на плечо. Ли-Вань очнулся и понял, что стоит на месте и дрожит, как в ледяной воде. Красномордый толстый иностранец рассчитался с продавцом за папайю и пошел восвояси. Ли-Вань поднял глаза: над ним склонился человек с бритой головой; одет он был в ярко-оранжевую тогу.

— Ты, похоже, не очень-то любишь этого человека, — сказал монах, заглядывая Ли-Ваню в лицо и кивая на иностранца.

Ли-Вань отвел взгляд, промолчал.

На вид монаху было лет сорок, у него был длинный нос и впалые щеки.

— Почему, скажи мне?

Ли-Вань собрался было принять неприступный вид, но добрый голос монаха задел какую-то струну в его животе, в животе проснулся и загудел рой пчел, все сильнее, сильнее, — и вот уже подступила горечь к горлу и сама собой выпятилась нижняя губа…

Ли-Вань расплакался, — ведь ему было всего десять лет, и он еще никого не убил.

— Возьми, — монах протянул Ли-Ваню крашеную свистульку в виде птицы. — Не плачь…

Ли-Вань взял свистульку и заплакал еще сильнее.

Потом он взял монаха за руку, и вдвоем они пошли сквозь толпу с базара.

По пути в монастырь монах пытался расспросить мальчика о том, откуда он и за что невзлюбил европейца на базаре, но Ли-Вань молчал, только крепче сжимал его руку. Тот в конце концов перестал спрашивать, подумал, что придется отдать мальчика в приют, если выяснится, что он сирота: при монастыре Ват-Утон, где он жил с братьями, не было школы. Про себя он решил, что мальчик, наверное, оголодал и хотел обворовать европейца.

Монах поэтому решил сначала его накормить, и, придя с ним в монастырь, усадил его рядом с собой под деревянный навес с резными, выкрашенными в лиловый цвет драконами.

Пока Ли-Вань ел поставленный перед ним рис, монах завел с ним разговор о Будде — он начал объяснять Ли-Ваню, чем занимаются монахи и почему их жизнь отличается от жизни других людей. Он хотел отвлечь мальчика, успокоить его — может быть, думал он, мальчик скажет, где его родители.

Пока он рассказывал, он, неожиданно сам для себя, увлекся, стал излагать священные сутры, объяснять мальчику про четыре благородные истины, про восемь сверкающих спиц колеса дхармы, про просветление Будды…

С удивлением замечал он, что все, о чем он рассказывал найденышу, становилось в его собственном сознании каким-то свежим, чистым, словно только что вымытым, — будто бы он сам только что открыл для себя все эти давно известные ему вещи, будто бы не изучал и не проповедовал их до этого больше четверти века…

Монах давно не испытывал подобного облегчения от проповеди.

— И тогда решил Мара наполнить сердце Будды страхом и послал на него армии демонов. И поднялись из моря демоны, и полетели в Будду тысячи черных стрел. Но Будда не шелохнулся и не стал защищаться, но остался в сознании, и так не сделал из демонов врагов. И превратились тогда стрелы в прекрасные яркие цветы, и осыпали эти цветы землю вокруг Будды.

Яркое белое солнце палило на песок вокруг беседки, отражалось в загнутых красных спинках крыш храмов поодаль; гирлянда изжаренных на солнце желтых цветов дао руэнг свисала с конька.

— Так Будда не стал мстить врагам? — круглый блинчик лица с оттопыренными ушами поднялся над тарелкой риса; черные глаза-бусины внимательно смотрели на монаха.

— Нет. Месть это гнев человека, направленный против самого себя. И если ты злишься на кого-то, ты злишься на себя — значит, ты не любишь себя, а это плохо. Будда учит простить врагов. Если ты простишь обиду врагу, ты освободишься от зла, и зла станет меньше. Ведь то зло, что случилось с тобой, пришло, чтобы испытать тебя, и от того, как ты себя поведешь в минуту этого испытания, зависит, станет ли зла завтра в мире больше или меньше.

Палочки для риса в маленьких смуглых пальцах замерли на весу.

— Значит, зло приходит для того, чтобы само себя уничтожить?

— Или для того, чтобы себя усилить. Все зависит от тебя.

Ли-Вань положил палочки на стол.

— Я хочу стать учеником Будды, — сказал он.

Он погрузил душу в буддизм, как погружает человек в холодную воду обожженную часть тела. Рвение, с которым десятилетний мальчик принялся изучать дхарму, исполнять обеты, и самое главное, степень легкости и глубины, с которыми он постигал Учение, поразили всю братию.