Эллен Датлоу - Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези

Не знаю, как я перевернулся на спину. Кто-то перевернул меня. Я не мог дышать. Мой живот казался раздавленным, словно что-то тяжелое давило на него, и я дернулся, поперхнулся, открыл глаза, и свет ослепил меня.

— Я не… — сказал я, моргая. Я даже не был уверен, что все это время пролежал без сознания, просто не мог отключиться больше чем на несколько секунд. Казалось, я был во тьме целый месяц, судя по тому, с какой силой свет ослепил меня.

— Доо-бри ден, доо-бри ден , — произнес голос над моей головой, и я дернулся, вскочил, увидел того самого цыгана из лавочки и едва не вскрикнул. Потом он коснулся моего лба.

Он был всего лишь человеком в красной кепке «Манчестер Юнайтед», а его добрые черные глаза внимательно вглядывались в меня. На прохладной руке, которую он положил мне на лоб, было обручальное кольцо, и серебряная звездочка в его носу блестела в дневном свете.

Я хотел было сказать, что все в порядке, но из моих уст снова вырвалось только «Я не…». Цыган сказал мне что-то еще. Язык мог быть чешским, словацким или румынским. Я не слишком хорошо их различаю, и у меня что-то приключилось со слухом. Я ощущал болезненное, непрестанное давление в ушах.

Цыган встал, и я увидел, что мои студенты, сгрудившиеся за ним, разом загомонили. Я качнул головой, пытаясь их успокоить, и тогда почувствовал их руки, старающиеся поднять и усадить меня. Мир перестал вращаться. Земля стала неподвижна. Телега с марионетками, на которую я не хотел смотреть, возвышалась неподалеку.

— Мистер Джи, вы в порядке? — спросила одна из студенток пронзительным голосом, почти в панике.

Тогда Пенни Берри опустилась на колени рядом со мной, взглянула прямо на меня, и я словно увидел, как работает ее мозг за спокойными глазами, серебристыми, словно озеро Эри, покрывшееся льдом.

— Так вы не… что? — спросила она.

И я ответил, потому что у меня не было выбора.

— Я не убивал своего дедушку.

Они помогли мне дойти до нашего пансиона неподалеку от Карлова моста и принесли мне стакан «воды с медом» — одна из наших дорожных шуток. Это было то, что догадалась подать официантка в Терезине — «городе, отданном нацистами на откуп евреям», как провозглашали старые пропагандистские фильмы, которые мы смотрели в музее — хотя мы просили «воды со льдом».

Какое-то время «Колено Израилево» сидело на моей постели, тихонько переговариваясь друг с дружкой, наполняя для меня стакан. Но примерно через тридцать минут, когда я уже не находился в положении «килем вверх», что-то бормоча, и, как и прежде, выглядел угрюмым, солидным и лысым, они зашныряли вокруг, позабыв обо мне. Один из них швырнул карандашом в другого. На время я сам забыл о тошноте, переворачивающей все у меня в животе, дрожи в руках и марионетках, колыхавшихся на своих проволочках у меня в голове.

— Эй, — окликнул я ребят. Пришлось повторить это дважды, чтобы привлечь их внимание. Так я обычно и делаю.

В конце концов Пенни заметила и сказала, что «учитель пытается что-то сказать», и они постепенно затихли.

Я положил свои трясущиеся руки на колени.

— Ребята, почему вы не выберетесь в город и не сходите посмотреть на астрономические часы?

Они нерешительно переглянулись.

— Правда, — сказал я им, — ведь со мной все в порядке. Когда еще вы окажетесь в Праге?

Они были хорошие ребята, и еще несколько секунд они стояли в растерянности. Однако постепенно потянулись к двери, и я подумал, что выпроводил их, когда Пенни Берри остановилась передо мной.

— Вы убили вашего деда? — спросила она.

— Нет, — грозно проворчал я, и Пенни моргнула, а все остальные повернулись и уставились на меня. Я сделал глубокий вдох, почти добившись контроля над своей интонацией. — Я не убивал его.

— Да? — сказала Пенни.

Она отправилась в эту поездку просто потому, что для нее это было самое интересное занятие, за которым она могла провести каникулы. Она давила на меня, потому что подозревала, что я могу рассказать ей о чем-то куда более увлекательном чем пражские достопримечательности. И она всегда была готова слушать.

Или, быть может, она просто была одинока и смущена ребячеством других учащихся, ей не свойственным, и всем тем огромным миром, частью которого она себя в полной мере еще не ощущала.

— Это просто глупости, — сказал я. — Ерунда.

Пенни не пошевелилась. Перед моим мысленным взором маленький деревянный человечек на своем черном крепеже дрогнул, колыхнулся и начал раскачиваться из стороны в сторону.

— Мне нужно записать кое-что, — сказал я, пытаясь произнести это мягко. Потом я солгал: — Возможно, я покажу тебе, когда все запишу.

Пять минут спустя я находился один в своей комнате со свежим стаканом «медовой воды», ощущая на своем языке песок. Солнце пустыни обжигало мою шею, и это ужасное прерывистое шипение гремучей змеей свистело у меня в ушах, и впервые за долгие годы я почувствовал, что вновь вернулся домой.

В июне 1978 года, в день окончания занятий в школе, я сидел в своей спальне в Альбукерке, Нью-Мехико, не думая ни о чем, когда вошел мой отец, сел на краешек моей кровати и сказал:

— Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал.

За девять лет мой отец почти никогда не просил меня что-ни-будь сделать для него. Насколько я могу судить, ему редко что-нибудь требовалось. Он работал в страховой конторе, возвращался домой ровно в 5.30 каждый вечер, около часа перед обедом играл со мной в мяч или иногда прогуливался вместе со мной до магазина, где продавалось мороженое. После обеда он сидел на черной кушетке в маленькой комнатке, читая детективы в бумажных переплетах до 9.30. Все книжки были старыми, с яркими желтыми или красными обложками, изображавшими мужчин в непромокаемых плащах и женщин в черных платьях, обтекавших изгибы их тел, словно деготь. Иногда я нервничал из-за одного вида этих обложек в руках отца. Однажды я спросил его, почему он вообще читает такие книги, и он покачал головой.

— Все эти ребята, — сказал он таким голосом, словно он разговаривал со мной с другого конца длинной жестяной трубы, — откалывают такие штуки!

Ровно в 9.30 каждый вечер мой отец выключал лампу рядом с кушеткой, гладил меня по голове, если я еще не ложился, и шел спать.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил я его тем июньским утром, хотя мне было почти все равно. Это был первый выходной день, начало летних каникул, меня ждали месяцы свободного времени, и я совершенно не представлял, чем займу их.

— То, что я тебя попрошу, ладно? — ответил мой отец.

— Конечно.

И тогда он сказал:

— Хорошо. Я скажу дедушке, что ты приедешь.

Потом он оставил меня сидящим на кровати и раскрывшим рот от удивления и ушел на кухню звонить по телефону.