Елена Сенявская - У Вечной реки. Лирическая фантастика

Стиснув зубы, галл взял из рук стоявшего рядом раба кувшин с вином и наполнил чашу господина.

— Теперь госпоже! — приказал Марк. И Ливия, все это время напряженно следившая за каждым движением Армата, опустила глаза, протягивая свою маленькую чашу.

Намеренно или случайно дрогнула рука галла, но золотистая струйка пролилась на белую тунику девушки. Наградив его ледяным взглядом, она заметила раздраженно:

— Ты неловок…

— Прости, госпожа, — он слегка наклонил голову, но глаза его при этом гордо блеснули.

Ливии не понравился этот блеск.

— Отведи меня в спальню, — поднявшись с ложа, сказала она рабыне и вместе с ней вышла из зала.

Марк проводил сестру долгим взглядом и с усмешкой обернулся к Армату:

— Ты не прощен, виночерпий. Придется тебя наказать. Впрочем, отложим до утра. Быть может, тучи рассеются…

Старый раб отобрал у галла кувшин и наполнил из него опустевшую чашу хозяина.

Это был странный дом. Едва Армат переступил порог, ему дали понять, что здесь не любят лишних вопросов. Он пытался узнать что-нибудь о новом своем господине, но стоило ему спросить, как рабы начали сторониться его. Он не мог понять, ради какой прихоти Ливий выкупил его, полуживого, у стражников за баснословную сумму. И каким образом он должен служить этой гордой римлянке, если привык к цепям и самой тяжелой работе, но не умеет и не желает никому угождать…

Он попал в плен еще мальчишкой, когда было подавлено галльское восстание против Рима, но десять лет, проведенные в рабстве, не научили его смирению. Марк не ошибся, давая ему прозвище. Армат был потомком племенных вождей и в жилах его текла воинственная кровь… Чего добивался он отчаянной дерзостью? С ним всегда обращались хуже, чем с другими рабами. И если любимцы хозяина иногда получали вольную, то его запирали в эргастул или нещадно били. Он бредил свободой, но не желал добывать ее, унижаясь. Он боролся за свое достоинство — и терял веру в освобождение. Тогда он бежал. Вскоре его поймали. Наказание было жестоким, но он бежал снова. И снова был схвачен… Когда, оправившись от побоев, он бежал в третий раз, то уже знал, что теперь его казнят. Смерть не пугала. По крайней мере, он не будет больше рабом…

Распятый на кресте, мог ли он знать, что будет возвращен к жизни и все начнется сначала! Рабство не отпускало его. И вдобавок ко всему, он приставлен для услуг к надменной патрицианке!.. Но, признаться, больше всего бесило Армата то, что она необыкновенно красива…

Минул месяц. Обязанности Армата оказались не слишком обременительны: прислуживать госпоже за столом, сопровождать ее на прогулках, выполнять поручения. Скрепя сердце, он делал все это. Иногда старался разозлить Ливию своей «неловкостью», но она как будто не замечала опрокинутых ваз, неубранных осколков. Обращалась к нему холодным, презрительным тоном и смотрела куда-то мимо, сквозь Армата, не желая его видеть. Он был для нее рабом, вещью… Странные чувства начал испытывать галл. Казалось, вели Ливия его наказать, он был бы счастлив — значит, она его все же заметила… Мысли о побеге не приходили ему в голову — гордая римлянка владела ими. Он ненавидел ее — и не мог оторвать глаз от мраморно-прекрасного лица. И каждый вечер испытывал страх, что утром ее не увидит…

И однажды в саду взгляд его был столь пристальным и дерзким, что Ливия, наконец, заметила это.

— Как ты смеешь смотреть на меня? — голос ее пресекся от возмущения. — Опусти глаза, раб! — жестко закончила она.

Но Армат не отвел взгляда от бледного лица госпожи.

— Накажи дерзкого… Или я стану думать, что гнев твой — одно притворство, — гордая улыбка тронула губы галла.

Мгновение — и девушка, вспыхнув, ударила его по щеке. И застыла в испуге от того, что совершила, с отвращением глядя на свою ладонь.

Отшатнувшись, Армат побледнел и стиснул до боли зубы, но тотчас пересилил себя и сказал с усмешкой:

— Благодарю… Раба так не бьют. Пощечину получил мужчина, задевший женскую гордость. Госпожа признала во мне человека…

Изумление и стыд боролись в груди Ливии, глаза метали молнии, но уста безмолвствовали.

— Поди прочь, — глухо выдавила, наконец, она, не узнавая собственный голос. — Убирайся! Или я велю засечь тебя до смерти…

Но вместо ответа он шагнул к ней и жадно приник к трепетно-послушному телу, зажал поцелуем рот… Растерянная, она не противилась его грубоватым ласкам. И чувствуя, что происходит непоправимое, не крикнула — из страха за него.

…Мягкой и влажной была трава, нетерпеливым горячее тело Армата. Она не могла разомкнуть его сильных рук. А может быть, не хотела…

Как долго продолжалось это безумие?..

Со стороны дома донеслись голоса…

— Пусти! — опомнилась, наконец, Ливия и выскользнула из объятий раба. Торопливо оделась. Застежки не слушались пальцев… Молча, не глядя, вышла из зарослей на выложенную мрамором дорожку сада.

Медленно поднялся Армат — с пылающим лицом, смущенным и торжествующим. Крест не страшил его. Минуты такого триумфа стоили жизни. Что скажет теперь надменная римлянка? Тайна, связавшая их, убийственна для обоих. Он отомщен… Но почему она не закричала?..

Стараясь ни с кем не встречаться, Ливия проскользнула в дом и скрылась в своих покоях. До позднего вечера никто из рабов не видел ее, не получал распоряжений. Она не вышла ни к обеду, ни к ужину. Встревоженный Марк направился к сестре, оставался у нее больше часа и вышел хмурый и подавленный. Тотчас велено было разыскать Армата и немедленно привести к господину.

Его нашли в глубине сада, где он провел весь день — на мраморной скамье, неподвижный, как статуя. Узнав о приказе, потеряно улыбнулся и встал, понимая, что должен выслушать приговор, готовый к худшему, но не испытывая страха или раскаяния. И только оставшись лицом к лицу с господином, слегка побледнел.

Они стояли друг против друга и молчали, скрестив ненавидящие взгляды. Ливий с трудом сдерживал ярость и желание ударить его или сразу убить. Но вместо этого швырнул в лицо галлу свиток, который держал в руке:

— Ты этого добивался, мерзавец… Убирайся! Благодари Ливию, что еще жив, — и, резко повернувшись, вышел из зала.

Когда шаги его смолкли, растерянный Армат поднял и развернул измятый папирус. Пол под ним покачнулся — это была вольная, скрепленная подписью Марка и его печатью. Вольная, на которой настояла гордая патрицианка, опозоренная рабом… Возможно ли? Он не почувствовал радости. Стоял, кусая губы от унижения и стыда. Свобода оказалась мучительной. Не такой он видел ее, не так желал получить…

— Прости, госпожа… Прикажи — и я умру… Только не гони от себя, — сорвались с губ нелепые слова, и он застонал, бессильный понять, что происходит, не зная, куда идти со своей свободой — внезапной, горькой, опустошившей душу…