Джеймс Блиш - Дело совести

— Все-таки, что именно? — спросил Руис-Санчес.

— А что важнее, святой отец? Планеты, годящиеся под пересадочные станции, по-моему, и так пятачок пучок. А вот чтобы можно было термоядерную лабораторию устроить — явно несколько меньше; на моей памяти, Лития вообще первая. Так зачем использовать планету как любую другую, если она уникальна? Почему бы не применить закон логического скупердяйства — бритву Оккама? До сих пор она как-то неплохо справлялась — с научными, по крайней мере, проблемами. Готов биться об заклад, и в данной ситуации лучшего инструмента не сыщешь.

— Бритва Оккама — не закон природы, — отозвался Руис-Санчес, — а так, удобство от эвристики; короче, наука имеет много гитик. Кроме того, Агронски, работает она только когда надо найти простейшее решение проблемы, удовлетворяющее всем фактам. Что до фактов, ты их знаешь явно не все; далеко не все.

— Ну так просвети, — состроив благочестивую мину, произнес Агронски. — Я внимательно слушаю.

— Итак, ты голосуешь за то, чтобы планету закрыть? — уточнил Микелис.

— Да, конечно, я что, Майк, неясно выражался?

— Пускай на пленке четко зафиксируется, да или нет, — пояснил Микелис. — Ну что, Рамон, дело за нами. Давай, я начну. Пожалуй, теперь я готов.

— Конечно, Майк, конечно.

— В таком случае, — начал Микелис все тем же мрачновато-бесстрастным тоном, — мне хотелось бы сказать, что джентльмены эти глупцы, причем глупцы опасные, так как при всем при том считаются учеными. Пол, ухищрения твои яйца выеденного не стоят; речь не о них. Я даже не предлагаю подчистить запись, чтоб тебе не казалось, будто со мной надо как-то еще отношения налаживать. Как ты и просил, будем обсуждать только цель, которой ты хотел добиться.

Довольная усмешка на лице у Кливера стала несколько менее лучезарной.

— Не тяни, — сказал он и поплотнее укутал ноги одеялом.

— Ни о каком арсенале и речи идти не может, — продолжил Микелис — Все твои доводы — или полуправда, или откровенная чушь. Например, дешевая рабочая сила. Чем это, интересно, ты собираешься литианам платить? Что такое деньги, они не знают, а предложить взамен нам нечего. Практически все, что им нужно, у них есть, менять свой жизненный уклад они явно не собираются, и даже тому, что мы считаем величайшими достижениями земной цивилизации, они не завидуют ни капельки. Допустим даже, они действительно непрочь начать развивать космонавтику — так в самом скором времени и без нас управятся: ионные ракетные двигатели у них уже есть, а без принципа Хэртля ближайшие лет сто как-нибудь обойдутся.

Взгляд его скользнул вкруг плавно загибающихся стенок комнаты, неярко блестящих в газовом свете.

— К тому же, — произнес он, — по-моему, пылесос с сорока пятью патентованными насадками им тут явно ни к чему. Так чем ты собирался платить литианам на этом своем термоядерном производстве?

— Знаниями, — ворчливо отозвался Кливер. — Они много что были бы не прочь узнать.

— Какими знаниями, Пол? Ведь именно то, что они хотели бы узнать, ты как раз сказать им не сможешь, если собираешься использовать как рабочую силу. Что, будешь учить их квантовой механике? Нет; это было бы опасно. Преподавать им нуклеонику, гильбертов анализ, теорию Хэртля? Нет; тогда они смогут додуматься до чего-нибудь, по-твоему, опасного. Учить их, как извлекать титан из рутила, как добывать достаточно железа, чтобы начать развивать электродинамику; или как перейти из этого их, каменного — я бы сказал, глиняного — века в эру пластмасс? Разумеется, нет. Короче, предложить им в плане знаний нам нечего. Если твоя идея пройдет, все это будет засекречено, а работать на таких условиях литиане не согласятся.

— Предложи им другие условия, — отрезал Кливер. — Если понадобится, просто скажи им, что делать, нравится там это или нет. Да и ввести тут в обращение деньги — проще пареной репы. Даешь змее бумаженцию, на которой написано, что та стоит один доллар, а за эту бумаженцию целый день вламывать надо.

— А для пущей убедительности ткнуть дулом в живот, так? — вставил Руис-Санчес.

— Зачем же тогда вообще оружие выпускается? Или чтобы целить в кого-нибудь, или уж лучше сразу на помойку выкидывать.

— То есть рабство, — подытожил Микелис. — Так, с дешевой рабочей силой вроде разобрались. Голосовать за рабство я не собираюсь. Рамон явно тоже. Агронски?

— Ну, — замялся Агронски, — нет, наверно… Это так важно?

— А то нет! Какого черта мы тут, собственно, делаем? Мы обязаны думать не только о себе, но и о литианах, иначе это не комиссия будет, а пустая трата времени и сил. Если нужна дешевая рабочая сила — пожалуйста, бери любую планету, порабощай, и вперед.

— Каким это образом? — поинтересовался Агронски. — Какую еще любую планету — никаких других планет нет; в смысле, с разумной жизнью пока больше не попадались. Не поработишь же марсианского песчаного краба!

— Что приводит нас к вопросу и о собственном благе, — вмешался Руис-Санчес — О котором тоже забывать вроде бы не положено. Вы вообще в курсе, что рабовладение делает с рабовладельцами? Медленно убивает.

— Все работают, получают деньги и рабством это не считают, — заявил Агронски. — Я, например, никоим образом не возражаю против еженедельного чека.

— На Литии денег нет, — неколебимо произнес Микелис. — Если мы захотим ввести их в обращение, это придется делать только силой. Труд из-под палки суть рабство. Что и требовалось доказать.

Агронски молчал.

— Говори же, — потребовал Микелис — Так или нет.

— Н-наверно, так, — протянул Агронски. — Не горячись, Майк, на пустом-то месте.

— Кливер?

— «Рабство» — это просто ярлык, — мрачно отозвался тот. — И нечего тут разводить турусы на колесах.

— Повтори, что ты сказал!

— Ну ладно, ладно. Черт побери, Майк, я же не хотел. Но можно ведь придумать какую-нибудь разумную систему оплаты…

— Придумывай, придумывай — а я посмотрю, — отозвался Микелис, резко встал, прошагал к плавно загибающемуся подоконнику и снова сел, глядя в темноту, расчерченную дождевым пунктиром. Руис-Санчес никогда бы раньше не подумал, что химик способен на столь глубокие переживания. Впрочем, дивился священник не только Микелису, но и себе самому; ему и в голову не пришло бы использовать как довод денежную сторону вопроса. Микелис, сам того не подозревая, затронул старое больное место всей церковной доктрины — вопрос, официальное разрешение которого никогда не совпадало со внутренним убеждением Руис-Санчеса. Ему вспомнилось стихотворение, подводившее своего рода черту под этим древним спором, стихотворение, написанное еще в 1950-е: