Джеймс Блиш - Дело совести

«Хорошо, — подумал он, — я наконец-то смогу дирижировать «Любовью Данаи». Не каждому композитору доведется дирижировать посмертной премьерой собственной оперы».

Однако было во всем этом нечто необычное. И самым необычным было убеждение, которое никак не покидало его — что он действительно был мертв в течение короткого отрезка времени. Конечно, медицина делает большие успехи, но…

— Объясните мне, что произошло, — сказал он, приподнимаясь на локте. Кровать тоже была другой и куда менее удобной, чем та, на которой он умирал. Что касается комнаты, она походила скорее на ангар для силовой установки, чем на больничную палату. Может быть, это какое-то современное устройство для оживления трупов в подвалах компании Сименс-Шуккерт?

— Один момент, — произнес доктор Крис. Он откатил какой-то прибор в сторону — на прежнее место, как подумал нетерпеливо ожидавший Штраус, — и вернулся к койке. — Вот и все. Есть многие вещи, которые вы должны счесть само собой разумеющимся и не пытаться их понять, мистер Штраус. Не все в сегодняшнем мире объяснимо с вашей точки зрения. Пожалуйста, имейте это в виду.

— Очень хорошо. Я слушаю вас.

— Сейчас, — начал доктор, — 2161 год по вашей системе летоисчисления. Другими словами, прошло двести двенадцать лет после вашей смерти. Естественно, вы понимаете, что к этому моменту от вашего тела не осталось ничего, кроме костей. Тело, которым вы сейчас располагаете, предоставлено добровольцем. Прежде чем вы посмотрите в зеркало, запомните, что выглядите вы не так, как раньше. Но все эти изменения сделаны исключительно для вашей пользы. Это дает вам отличное здоровье, не вызывающее неприятных ощущений у окружающих, и физиологический возраст около пятидесяти лет.

Чудо? Нет, в этом новом веке — конечно, нет. Это просто научный прогресс. К чему он привел? Вечное ницшеанское повторение и бессмертие сверхчеловека, гармонично объединенные!

— И где я нахожусь? — осведомился композитор.

— В Порте Йорк, штат Манхэттен, Соединенные Штаты. Вы найдете, что наша страна в некоторых отношениях изменилась куда меньше, чем, как мне представляется, вы подумали. Некоторые изменения, конечно, покажутся вам весьма радикальными. Я не рискну предсказать, какие из них покажутся вам таковыми. Определенная гибкость с вашей стороны только приветствуется.

— Я понимаю, — Штраус сел на кровати. — Еще один вопрос, пожалуйста: в этом столетии композитор все еще может найти средства к существованию?

Доктор Крис улыбнулся.

— На самом деле мы ожидаем, что именно этим вы и будете заниматься. Это — одна из целей, ради которых мы возродили вас.

— Как я понимаю, — несколько сухо проговорил Штраус, — на мою музыку все еще есть спрос. Раньше критики…

— Я имел в виду не совсем то, — прервал его собеседник. — Насколько мне известно, некоторые ваши произведения все еще исполняются, но, откровенно говоря, я очень мало что могу сказать относительно вашей нынешней популярности. Мои интересы…

Открылась дверь, и вошел еще один человек. Он был старше и представительнее Криса. От него так и веяло духом академизма. Однако одет он был в такой же странный хирургический костюм и рассматривал пациента сияющими глазами художника.

— Все прошло успешно, Крис? — произнес он. — Мои поздравления.

— Пока еще неизвестно, — отозвался доктор. — Для того чтобы убедиться окончательно, нужно кое-что проверить. Мистер Штраус, если вы достаточно хорошо себя чувствуете, мы с доктором Сиэдсом желали бы задать вам несколько вопросов. Мы хотим убедиться, что ваша память сохранена.

— Конечно. Пожалуйста.

— Согласно нашим записям, — начал Крис, — когда-то вы знали человека с инициалами Р.К.Л.; это было, когда вы дирижировали в Вене «Staatsoper». — Он протянул звук «а» по крайней мере вдвое дольше, чем это сделал бы немец. Немецкий язык, похоже, уже относился к «мертвым» языкам, и доктор Крис постарался воспроизвести «классический» акцент. — Как его звали и кем он был?

— Его звали Курт Лист. Его первое имя — Рихард, но он его не использовал. Он был помощником режиссера.

Доктора переглянулись.

— Почему вы решили написать новую увертюру к «Женщине без тени» и подарили рукопись Вене?

— Таким образом я освобождался от необходимости платить налог за уборку мусора на вилле Марии Терезии, которую они мне предоставили.

— На заднем дворе вашего дома в Гармиш-Патренкирхен находился надгробный камень. Что было на нем написано?

Штраус нахмурился. Это был вопрос, на который он был бы счастлив не иметь возможности ответить. Если хочешь сыграть ребяческую шутку над самим собой, лучше не увековечивать ее на булыжнике и не устанавливать его туда, где он будет попадаться на глаза каждый раз, когда вы выходите, чтобы повозиться со своим «Мерседесом».

— Там написано, — ответил он утомленно, — «Светлой памяти Гунтрама, миннезингера, жестоко убитого симфоническим оркестром его собственного отца».

— Когда состоялась премьера «Гунтрама»?

— В… позвольте… в 1894 году, кажется.

— Где?

— В Веймаре.

— Кто исполнял главную женскую партию?

— Паулина де Ахна.

— Что случилось с ней впоследствии?

— Я на ней женился. Она… — с нетерпением начал Штраус.

— Нет, — оборвал доктор Крис. — Сожалею, но у нас недостаточно возможностей, чтобы оживлять более или менее обычных людей.

Композитор вздохнул. Он не мог с уверенностью сказать, расстроило это его или нет. Конечно, он достаточно любил Паулину, и эта новость должна была его огорчить. С другой стороны… как было бы приятно начать новую жизнь, не делая над собой усилий, например не снимать туфли каждый раз, входя в дом, чтобы не царапать полированный паркет. И, возможно, столь же приятно не слышать в два часа пополудни вечный призыв Паулины: «Рихард-jetzt komponierti».

— Следующий вопрос, — сказал он.

По причинам, которых Штраус не понял, но согласился считать само собой разумеющимся, доктор Крис и доктор Сиэдс оставили его, как только убедились, что память композитора вполне сохранна, а состояние стабильно. Его имущество, как ему дали понять, давно разошлось — неутешительный конец для состояния, которое было одним из самых крупных в Европе. Но его обеспечат достаточными средствами, чтобы купить жилье и продолжать вести активную жизнь. Также он получил некоторые рекомендации, которые впоследствии оказались весьма ценными.

Ему потребовалось больше времени, чем он ожидал, чтобы приспособиться к тем изменениям, которые произошли в музыке. Музыка, как он вскоре начал подозревать, была вымирающим искусством, и вскоре должна приобрести статус не намного более высокий, чем имело составление букетов в его век. К сожалению, тенденция к стилевой раздробленности, уже начинавшая проявляться при его жизни, к 2161 году почти достигла своей заключительной стадии.