Джеймс Блиш - Дело совести

— Да. Обещаете?

Микелис перевел взгляд на Лью; потом сумрачно кивнул. Они вышли. Начинался развал катакомбного государства.

На три дня воцарился хаос. Руис-Санчес с самого начала наблюдал за ходом событий по микелисовскому стереовизору. Временами его тянуло еще и выглянуть с балкона на улицу, но от рева толпы, выстрелов, взрывов, полицейских свистков, сирен и прочих неопознанных шумов пчелы совершенно обезумели; так что, Руис-Санчес не рискнул бы доверить свою жизнь защитным комбинезонам Лью — даже если бы какой-нибудь на него и налез.

ООН’овский спецназ достаточно грамотно попытался перехватить Эгтверчи прямо в телестудии, но его там уже не было — собственно, его там не было вообще. Аудио-, видеосигнал и коды стереоразвертки передавались в студию неизвестно откуда по коаксиальному кабелю. Подсоединение произошло в последнюю минуту, когда стало ясно, что Эгтверчи не появится, а некий техник добровольно пролил свет на реальное положение дел и произвел подключение; жертва пешки при розыгрыше гамбита. Телевизионное начальство тут же известило кого положено в ООН, но следующая жертвенная пешка позаботилась, чтобы извещение отправилось путешествовать по инстанциям.

Допытаться у техника с «QBC», где подпольная студия Эгтверчи, удалось только к утру (от пешки из ООН’овского секретариата толку заведомо не было бы), — но к этому времени, разумеется, Эгтверчи там и след простыл. А весть о неудавшейся попытке ареста уже украсила первые полосы подземной периодики по всему миру.

Впрочем, даже эти новости дошли до Руис-Санчеса с некоторым опозданием, так как шум на улице поднялся немедленно после первого же объявления. Поначалу шум был нестройным и беспорядочным, будто улицы постепенно наполнялись людом, который чем-то сердит или недоволен, но расходится во мнениях, что бы такое по этому поводу учинить, да и учинять ли что-либо. Потом внезапно звук изменился, и Руис-Санчес понял, что скопление народа превратилась в толпу. Вряд ли крики сделались громче — скорее, слились вдруг в леденящий душу единый рев, словно подавало голос некое исполинское аморфное чудовище.

При всем желании, Руис-Санчесу было бы не узнать, что послужило толчком к трансформации, да и в самой толпе вряд ли это понимали. Но теперь поднялась стрельба — редкие одиночные выстрелы; однако там, где только что никакой стрельбы не было, и один выстрел — канонада. Часть общего рева выделилась и приобрела еще более леденящее душу, какое-то гулкое звучание; только когда пол под ногами едва ощутимо завибрировал, Рамон догадался, к чему бы это.

Щупальце чудовища проникло в здание. Ничего другого, запоздало осознал Руис-Санчес, ожидать и не приходилось. Жить на поверхности не без оснований почиталось за привилегию влиятельных и обеспеченных — тех, кто имел достаточно связей в аппарате ООН, чтобы продраться через все бюрократические рогатки, и кто мог позволить себе столь экзотическую прихоть; все равно, что в прошлом веке ездить на службу в Нью-Йорк из Мэна — вот, где живут они…

Руис-Санчес торопливо проверил запоры. Замков на двери было изрядно — реликт заключительного этапа гонки убежищ, когда гигантские наземные комплексы, оставаясь безо всякого присмотра, прямо-таки напрашивались на грабеж, — но долгие годы никто замками не пользовался. Теперь Руис воспользовался всеми сразу.

И очень вовремя. С пожарной лестницы донесся топот множества ног, затем с площадки сразу за дверью — грязная ругань. Лифтом толпа инстинктивно пренебрегла — слишком уж тот медлителен, чтобы сносить бездумную дикость, слишком тесен для беззакония, вопиюще механистичен для тех, кто передоверил мыслительный процесс мускулатуре.

Дверную ручку затрясли, потом что есть сил дернули.

— Заперто, — сказал приглушенный голос.

— Ломай на фиг. Ну-ка, подвинься…

Дверь дрогнула, но легко устояла. Последовал толчок потяжелее, будто несколько человек приложили плечо синхронно и с разбегу; Руис-Санчес четко расслышал натужное хэканье. Потом в дверь увесисто замолотили, пять раз подряд.

— Открывай, ты, там! Открывай, стукач вонючий, а то выкурим!

Похоже, внезапная угроза изумила всех, в том числе самого крикуна. За дверью неясно зашептались.

— Ладно, — хрипло сказал кто-то, — только притащите бумаги, там, или еще чего.

Руис-Санчес сбивчиво подумал, что надо бы найти ведро и набрать воды — хотя он с трудом представлял, как тут огню заняться (рамы у двери не было, а порог примыкал вплотную, без малейшей щели), — но откуда-то из дальнего конца лестничной площадки донесся неразборчивый крик, и вся толпа, топоча, устремилась туда. Судя по незамедлительно донесшемуся грохоту, они вломились в какую-то из соседних квартир — либо нежилую и незапертую, либо жилую, но в данный момент пустующую и запертую кое-как. Да, скорее, второе: вслед за звоном бьющихся окон послышался характерный хруст — разносили в щепки мебель.

Затем, к ужасу Руис-Санчеса, голоса их стали доноситься откуда-то сзади. Он волчком развернулся, но в квартире никого, вроде, не было: крики доносились со стороны лоджии-солярия, но там, разумеется, тоже никого не могло быть…

— Бог ты мой! Глянь только, балкон застекленный! Целый чертов сад!

— Да, блин, под землей никакого тебе чертова сада.

— А на чьи всё бабки? На наши, вот на чьи!

Они на соседнем балконе, догадался Руис-Санчес. Волной накатило облегчение — совершенно иррациональное, как сам он прекрасно понимал; что следующие крики незамедлительно и подтвердили.

— Тащи-ка сюда ту растопку. Нет, что-нибудь потяжелее. Кидать чтобы, дурень.

— А переберемся?

— Лестницу бы перекинуть…

— Высоковато будет…

Мелькнули ножки стула, и стекло брызнуло осколками. Последовала тяжелая ваза.

Из ульев хлынули пчелы. Руис-Санчес никак не думал, что их там столько. Воздух в лоджии, казалось, сгустился и почернел. Секунду — другую стояло неуверенное гудение. Так и так, бреши в стекле отыскались бы почти сразу, но с соседнего балкона — откуда ж им знать, что тут такое, — чудищам насекомого мира дали идеальную подсказку. Нечто маленькое и тяжелое — может, обломок трубы из ванной — выбило очередное стекло и просвистело в самую гущу роя. Рыча, как древний самолетный двигатель, рой устремился в проем.

Повисла мертвая тишина — секундой позже взорвавшаяся воплем, исполненным такой муки и ужаса, что у Руис-Санчеса внутри все сжалось. Затем вопить принялись все. На мгновение одна фигура обрисовалась на фоне неба — безостановочно молотящим руками воздух, устремленным в никуда силуэтом в пестром черно-желтом ореоле. Громкий топот выбил за дверью барабанную дробь; кто-то упал. Вслед по коридору потянулось басовитое жужжание.