Владимир Дрыжак - Кесарево сечение

– А ты, Зурабчик, что скажешь? Может тоже охота излить душу на мою подкорку? – произнес Гиря елейным голосом.

Зураб Шалвович только вздохнул и махнул рукой.

– Тогда продолжим. В тебе, Глеб, отсутствует стержень. Пока. Сейчас я его вставлю, а потом, постепенно, мы будем навешивать на него разные штуки. Пока ты не сделаешься на манер новогодней елки. И в таком разукрашенном виде будешь существовать уже до самой смерти. Назад хода не будет, разве что ты – уж совсем бессовестный человек. Но я тебя изучил – ты не такой. Итак, первый элемент, так сказать, ствол. Ты должен быть абсолютно уверен, что вот этот стул, на котором я сижу, нужен. Отнюдь не о всяком стуле можно это сказать с уверенностью, но вот об этом, где покоится мой зад, – да. Почему это так, словами объяснить нельзя. Это надо понять и прочувствовать. Со временем мы это сделаем. Теперь обо мне. Секрет моего личного превосходства над этими господами заключается отнюдь не в том, что я умнее, красивее и приятней в выражениях. По всем этим параметрам они меня бьют, как ребенка, особенно Валерий Алексеевич, и особенно в части ума. Здесь у меня слабина. Ведь так, Валерий Алексеевич?

– Не прибедняйся. А, впрочем, разумеется, – Сюняев желчно улыбнулся.

– Вот. Мое преимущество над ними в том, что я терпелив. Я БЕСКОНЕЧНО терпелив. Однажды – был повод – Сюняев обозвал меня сволочью, сказал, что убьет, и подал прошение об отставке. И что ты думаешь, я сделал? Я три месяца каждый день ходил к нему с бутылкой водки, и он меня гнал взашей. Даже его супруга меня пожалела, а отсюда, совсем недалеко до более сложных отношений. Валера оставался неумолим. Но через три месяца мы эту бутылку таки выпили, еще через два он взял свои слова назад, а еще через полгода он у меня тут сидел, распустив сопли, плакался в жилетку и утверждал без всяких на то оснований, что это он сволочь, а я – святой. И всего этого я добился только одним – тер-пе-ни-ем. Но ты, Глеб, не думай, что я такой терпеливый от рождения. Отнюдь. Просто я понял однажды, что если не готов терпеть, мне в этом крэсле делать нечего. Вон видишь сейф? Это хороший сейф. В нем, например, лежат вопросы, которые еще Спиридонов поставил. Но они лежат, потому что не пришло время их ставить на ребро. И если жизнь кончится, а оно так и не придет, мне необходимо иметь в запасе человечка, который в нужное время их поставит, а до тех пор будет терпеть. Сюняев их давно бы уже поставил, они бы упали, и его прихлопнули. Кикнадзе – тот вообще бы их выбросил из сейфа, и о них спотыкались бы на каждом углу. А я – терплю. Политика, Глеб, не любит нетерпеливых. Ее приходится формировать долго и нудно. И на успех надеяться не приходится. Успех в ней всегда достается преемникам.

Гиря опять помолчал. Потом тряхнул головой и продолжил:

– Но терпеть, Глеб, нужно не все подряд. Что именно нельзя терпеть, я скажу позже. Они, – Гиря ткнул пальцем в Сюняева, – знают много больше твоего, но отнюдь не все. У меня же редкий дар – игра природы. Я чувствую, когда надо терпеть, и если черта в бесконечности, буду терпеть до бесконечности. Но если черта подо мной, не буду терпеть ни секунды!.. Для тебя это – слова. Пока. Но пока от тебя требуется только одно: запомнить их, и зарубить себе на носу. Переходим к следующему пункту. Я воспроизведу его без комментариев, и гласит он следующее. Запомни: лучшее оружие против дураков – терпение. Запомни: против умных вообще нет иного оружия, кроме терпения.

Последние две фразы интонационно отличались от предыдущих на существенную величину. Как будто мы тут калякали о разных текущих делишках, и вдруг перешли к еще более разным. При этом Гиря осклабился и уставился на Сюняева.

– Вот подлец! – бросил Сюняев восхищенно, и стукнул кулаком по колену. Ты, Глеб, теперь точно наш человек. С посторонними он так не разговаривает.

– А что? – Петр Янович разулыбался. – Вполне?

– Весьма удовлетворительно, – подтвердил Зураб Шалвович. – Но ты, Глеб, не думай, что все сказанное выше не соответствует действительности. Оно соответствует, можешь быть вполне уверен. Просто мы знаем друг друга уже лет тридцать, и у нас сложились интересные взаимоотношения. Стареем. Нужно время от времени взбадривать друг друга эмоционально. Вот Петя этим попутно и занимается. А теперь и мне захотелось. У меня с ним, знаешь ли, тоже был случай…

– Зураб! – Гиря нахмурился. – Перебор. Он уже и так проникся. Потом как-нибудь расскажешь, в следующий раз.

– Надо, Петя, надо. У тебя вон даже лысина вспотела…

– Нет у меня никакой лысины!

– Я фигурально. Лысина вспотела, а коллега еще не уверен в искренности чувств.

– Ну, черт с тобой! – Гиря поискал место, куда плюнуть, и еще что-то прошипел невнятное.

– Итак, – продолжил Зураб Шалвович, – однажды я пришел к выводу, что Петр Янович ведет какую-то грязную закулисную игру. И накатал на него донос. Да не куда-нибудь, а в секретариат Исполкома Ассамблеи. А потом выяснилось, что именно этого он и добивался, а донос являлся главной деталью плана приведения в чувство Коллегии ГУК, закусившей удила. Все прошло, как по нотам, и я, как истинный кавказец, должен был застрелиться. Или застрелить его, что практически одно и то же. Пистолет у меня был, и лежал в личном сейфе. Так вот, Гиря два месяца сидел возле него и объяснял мне, что я совершенно героическая личность, обремененная выдающимися качествами, и человечеству без меня просто гроб! И таки объяснил, да так, что я верю в это аж до сих пор.

– Неужели два месяца? – усомнился я.

– Ну! Ухожу – сидит. Прихожу – сидит. Работать не давал – все время нахваливал.

– Может закончим выворачивание душ наизнанку, – сухо предложил Сюняев. – Что там в следующем пункте? Промывание мозгов?

– Оно самое, – Гиря нахмурился. – Пункт третий, Глеб. Это важный пункт. Слушай старательно. Наше учреждение, я имею в виду сектор, а не весь ГУК, есть орган сугубо административный и сугубо официальный. И не напрасно. Более того, я, например, в некоторых случаях, могу не подчиниться решению Коллегии, а начальники из всех прочих секторов этого права не имеют. Почему? Потому что под моим началом работают представители. Чего? Неизвестно чего! А я тебе скажу, чего. Человечества, как такового, и никак не меньше. Лично я на том стою, и стоять буду. Но сами-то мы – обычные люди с всякими слабостями и страстишками. А, Валерий Алексеевич, со страстишками?

– А как же, Петр Янович, обязательно со страстишками! – в тон ему ответил Сюняев.

– Наш статус, Глеб, особый потому, что именно мы, в силу специфики выполняемой работы, переводим всевозможные человеческие слабости, страстишки, мелкие грешки и глупости из сферы человеческих отношений в сферу отношений сугубо административно-правовых. Да, здесь, на Земле, тоже есть юридические органы, которые занимаются тем же самым. Но! – Гиря поднял указательный палец. – Здесь, на Земле, мораль устоялась, равно как и нравственность. Потому что действует века в более или менее одинаковых условиях, и непрерывно совершенствуется. В космосе морали нет. Слишком резко отличаются условия. Возникают ситуации, когда неизбежно приходится делать противоестественный выбор. Например, бросить раненого и спасать десять беременных…