Геннадий Новожилов - Другие жизни

— Вы, Владимир, кем были при соввласти?

— Тебе что, статью про меня заказали?

— Да Бог с вами, какую еще статью! К слову спросил.

— Ну, общественником.

— Кем-кем?

— Общественником.

— Что-то о такой профессии я никогда не слышал. А пили?

— Ну, пил.

— Лечились?

— Что было, то прошло. Важно, что теперь. А теперь я по Писанию живу. Мне на этот мир теперь наплевать. Я обязан свою жизнь бдить. Потом скончаюсь. Очнусь в Ерусалиме. А не в Египте, как ты.

— В Египте одни нехристи окажутся?

— Да, такие, как ты и ваши пасторба.

— Кто-кто?

— Ну, священники ваши езуитские.

— Понятно. А это в Писании вы нашли, что мир ничего не стоит?

— Где ж еще? А чего в нем? Одна суета. Людишки суетятся как полоумные, когда надо пробиваться в Царствие Божие.

— Думаете пробиться?

— Да ведь я не грешу. Я как живу? Я днем посплю, а ночью святых отцов штудирую. Как устану, ко мне Христос является.

— Не может быть! Сам Христос?

— Сам. Все по буквам разобъяснит, все по полочкам разложит.

— Что-то не верится.

— Тебе этого не понять. Он меня и млеком, и твердою пищей питает.

— Млеко у Него что, в бутылке или в пачке?

— Издеваешься?

— Упаси Боже! Но интересно ведь…

— Как тебе это все понять? Как тебе понять-то такое? Понять-то ты сможешь такое, да сначала тебе умереть надо, чтобы понять такое!

— Вот те раз! Я умирать не собираюсь.

— Тогда тебе нечего соваться в это дело! За тебя и молиться-то бесполезно!

— Да неужто я такой безнадежный?

— А какой, надежный, что ли?

— Ну, будет, Володя, не сердитесь. Мне правда интересно, как вы с самим Христом общаетесь.

— Как общаюсь — я спрашиваю, Он отвечает.

— Это Он вам сказал, что людишки в этом мире ничтожном зря суетятся?

— А кто ж еще?

— Ну а если рядом с вами в этом никчемном мире ваш ребенок от боли корчится? Как тогда?

— А у меня детей нету.

— Понятно. Ну а вдруг это не Христос с вами говорит, а Его, как бы это сказать, противоположность? Ведь сказал Христос, мол, берегитесь, чтобы не прельстил кто. Он ведь предупреждал: многие придут под Его именем и внушать будут, мол, я Христос, я Христос. И многие, если помните Евангелие от Матфея, прельстятся. А вдруг что-то в этом роде и с вами происходит?

— Вдруг, вдруг! Вдруг бывает только пук! Мне с тобой неинтересно. Ты в религию не веришь.

— А зачем в религию верить? Верить нужно в Бога.

— Ну, понес! А все оттого, что в рай тебе не попасть. Ты ж вылитый басурманин. Вроде мусульмана.

— А вдруг я еще хуже мусульманина — скажем, индеец какой-нибудь откуда-нибудь из сельвы…

— Откуда?

— Ну, из латиноамериканской тайги…

— Вот, вот, вот, те только с индейцами. Знаем вас, католиков. Только отвернись, вы вашего папу нам на шею. Вместо патриарха-то нашего.

— Бог с вами, Володя, я в православной вере крещен.

— Так эт полдела! И твоего индейца охмурить можно. Да нужно сначала обрести Господа нашего Иисуса Христа в сердце своем.

— Это вы правильно.

— Правильно — неправильно, да где Он в сердце твоем? То-то. Это ты своим индейцам заливай.

— Грустно как-то, Володя. Это сколько ж душ на земле ежедневно погибает.

— Веселого мало.

— А вы не в курсе, сколько спасается? Ну приблизительно.

— Да немного.

— Ну сколько?

— Тебе как, в процентах, что ли?

— Хотя бы в процентах.

— Ну не знаю, процентов десять, пожалуй, наберется.

— А вы сейчас не пьете, Володя?

— Тебе чего от меня надо, балабол?

— Не обижайтесь. У меня нечаянно вырвалось.

— За нечаянно бьют отчаянно. Да мне на тебя нельзя злиться. Потому ты мне брат во Христе.

— Как это во Христе?

— Да очень просто. Мы с тобой в одной коммуналке прописаны, так? Так! Куда от тебя денешься? Вот и приходится терпеть. К тому пес тя знает, может, одумаешься. А тогда все едино в одной тусовке Бога будем славить. Чего ржешь?

— Извините, Володя, странно от вас слышать слова из нынешнего собачьего жаргона.

— Ты чего привязался, сукин сын? Ступай прочь! Мне вечерю нынче стоять, поспать требуется.

— Вечерню, Володя, не вечерю. Вечеря — это у Христа со ученики.

— Ты смотри, грамотей какой! А знаешь, что Христос Иуде сказал?

— Что?

— Лучше бы тебе, говорит, на свет не родиться. Понял?

При Сталине мой бывший сосед начинал «топтуном», то есть секретным агентом, при любой погоде досматривающим за стадом обывателей. Он топтался в бесконечных оцеплениях вдоль трассы, по которой несся бронированный лимузин с очередным кремлевским хозяином. Он старел, тайно лаская в кармане драпового пальто эбонитовые накладки на рукояти пистолета. Несколько пар калош истоптал. Служил исправно, заработал пенсию и болезнь ног.

И вот кремлевские хозяева объявляют, что-де времена переменились, облачаются в вывернутые наизнанку одежды, и нате вам, наш бывший агент в мгновение становится, как он утверждает, «келейным монахом», дико ненавидящим все якобы посягающее на его правую веру. С Христом запросто. Ангелы у него чуть ли не на посылках…

Господи, что же с нами всеми дальше-то будет?

Пятясь в горку, я держался за плетень, сколоченный из живописно кривых слег. Передо мною возлежала колоссальной протяженности долина, и я обозревал отсюда, с гребня пологого возвышения, ленты лесов на горизонте и за ними следующие ленты лесов. Русла извивающихся речек, отмеченные зарослями ольховника, сжатые хлебные поля, изумрудные скатерти озими, ленты дорог, переходящие в улицы деревень, — все играло и менялось под бегущими по земле пятнами солнечного света. Высоченные облака надвигались с севера и тащили за собою бескрайнюю серо-синюю тучу. Туча достигла Иосифо-Волоколамского монастыря, монастырь вспыхнул белыми стенами и поблек; одеяло дождя накрыло монастырь, и он стал невидим. Еще свадебной свечою виделась колокольня церкви в Язвище, еще солнечным лучом возжигались окрест нее пятна плачущей листопадом осени.

«Вот и дожил я до старости. Иду своими ногами. Держусь за плетень своими руками. И главное дело, точь-в-точь как в отрочестве, чуть не сводит меня с ума расточительная, неизвестно зачем созданная вот эта красота. Выходит, жизнь удалась».

— Ай не налюбуисси? Вот те Бог отломил — глазом не съешь. Чем эт ты Ему угодил?

Я отпрянул. Чтобы не упустить хотя бы малость из природного действа, я все шел и шел спиною вперед и на кого-то натолкнулся.

— Чего спужалси? Ангелов не видал?

Говорил крылатый мужичок, костистым задом расположившийся на верхней перекладине плетня. Лицо с розовым носом, крестьянское. Уши большие, прозрачные. На теле когда-то не то желтый, не то оранжевый хитон. За спиной два прямо-таки театральных, поистаскавшихся по гастролям крыла. В одеревеневшей, с синими жилами ладони крылатый мужик держал окурок. Над прядью жидких волос криво сидела ушанка из тех, что носят солдаты и заключенные. Мужик затянулся и продолжал: