Владимир Ильин - Завещание для родителей

Мне пачему-то тоже захотелось плакать, но я не заплакал. Патаму што я уже бальшой, и должен быть мущиной. Мне так всегда гавалит папа…"

" Запись номер триста семьдесят восемь от двадцать первого ноября две тысячи двадцать четвертого года, двенадцать часов девять минут.

– Севодня у меня животик балел не сильно, и мы с мамой смогли выйти на улицу.

И у лифта встлетили сосетку тетю Лаю. Она сказала, што я очень бледненький и спласила меня: может, што-то у тебя балит, малыш? Я ей сказал, што нет. Не патаму, што я люблю влать. Плосто не хачу, штобы тетя Лая меня жалела. Она тогда гладит меня по галове, а л уки у нее очень шелш авые. И еще я знаю, што моя мама тоже не любит, когда меня жалеют длугие взлослые.

Вот…

Но тетя Лая все лавно сказала маме:

– Бедненький лебёнок. Какие же вы бесселдечные ладители, што мучаете своих детей!.. Бога бы побоялись, извелги!

Я думал, што моя мама сейчас удалит тетю Лаю, патаму што лицо у нее стало белым-белым. Как снег… Но моя мама плосто взяла меня за луку и мы пошли спускаться по лестнице пешком, а не стали ждать лифта.

Когда мы вышли на улицу, я сплосил:

– Мам, а пачему тетя Лая гавалит, што вы мучаете детей? Я же у вас только один!

А мама сказала, што это плосто так гавалится и што ваабще тетю Лаю не надо слушать, патаму што у нее нет своих детей, и она нам завидует…"

" Запись номер четыреста двадцать один от пятнадцатого декабря две тысячи двадцать четвертого года, восемнадцать часов пятнадцать минут.

– Севодня я опять весь день лежал в постели, патаму што у меня опять болел живот. И мне паэтому не хотелось ни кушать, ни иглать. Мама давала мне таблетки и делала укольчики. Я уколов не боюсь, нет. Патаму што мне их так часто делали, что я уже пливык…

Я даже не хател сматлеть телевизол.

Тогда мама сказала: "Давай, я тебе почитаю".

Она взяла детские книжки и стала мне читать.

Больше всего мне понлавилась книжка пло маленького мамонтенка, котолый спал во льдах на Дальнем Севеле, а когда ожил, то стал искать свою маму. Из-за этого он поплыл на большой льдине в Афлику, патаму што в Афлике живут слоны, и он думал, что его мама там, следи слонов. Он плыл и пел песенку. Я ее холошо запомнил, патаму што плосил, штобы мама плачитала мне эту книжку тли или четыле лаза.

Вот эта песенка:

К синему молю,

К зеленой земле

Хачу я доблаться

В моем калабле.

Меня не пугают ни волны, ни ветел -

Плыву я к единственной маме на свете.

И мама услышит,

И мама плидет,

И мама меня неплеменно найдет -

Ведь так не бывает на свете,

Штоб были потеляны дети…

А патом мама сделала мне еще укольчик, и мне уже не стало больно, и я заснул.

А когда плоснулся, то увидел, што мама отлезает у меня ножницами волосы. Я сплосил ее, мама, зачем ты меня постлигаешь, у меня же еще не длинные волосики, а она сказала, што это нужно для тово, штобы сдать влачу какие-то анализы…"

" Запись номер пятьсот три от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, одиннадцать часов тридцать две минуты.

– Севодня наконец-то закончилась зима, и началась весна.

Мама сказала, што нам обязательно надо погулять.

Она сделала мне еще один укол, штобы у меня не болели ни животик, ни голова, и мы пошли на улицу.

Только когда я болел, то мало кушал. У меня не было аппетита. И паэтому у меня осталось мало сил, штобы хадить.

И тогда мама достала из кладовки мою сталую коляску, на котолой меня возили, когда я был еще маленьким. Она сказала, что будет катать меня.

Но я не захотел так гулять. Патаму што пледставил, как меня будут длазнить длугие дети, ведь в колясках возят только глудных младенцев.

И я сказал моей маме, што пойду сам.

– Как же ты пойдешь? – сплосила мама. – Тебя же ветлом качает!..

Но я все лавно сказал, что буду ходить сам и чтобы она меня только клепко делжала за луку…"

" Запись номер пятьсот четыре от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, двадцать один час тридцать минут.

– А сичас я лежу в бальнице, и у меня все балит.

Мама с папой сидят лядом со мной, но инокда они куда-то уходят, и тогда я могу записывать свой голос на диктофон. Так называется плиболчик, пла котолый я думал, што это говолящая иглушка.

Ой!..

" Запись номер пятьсот пять от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, двадцать один час сорок пять минут.

– Плиходила тетя, котолая мне сделала укол, и мне стало не так больно. Все лавно больно, но можно и потелпеть.

А штобы не плакать, кокда мне больно, я лучче ласскажу, што со мной сиводня было.

Мы с мамой холошо погуляли. Мы плисли в палк, где было мало налоду.

Там было ялкое солнце, и было тепло.

Мы там сидели на скамеечке и смотлели на делевья, на тлаву, на цветочки, котолые сажали тети-садовники…

А патом мама оставила меня сидеть на лавочке, а сама пошла за мол оженым.

Вот…

Я сидел-сидел, а мамы все не было, а патом я увидел дядю. Это был еще не взлослый дядя, а молодой дядя. Он куда-то шел, а потом увидел меня и остановился.

И сказал:

– Клим, это ты? Клим Фёдолов?

Я сказал, что да, и сплосил, откуда он знает, как меня зовут.

А он сказал, что я очень пахож на мальчика, с котолым он вместе лос. Только это было совсем в длугом лай оне голода. Но того мальчика тоже звали Клим Федолов. И тогда он сплосил, как зовут моего папу и мою маму.

Я сказал, что моего папу зовут Николай, а маму – Лена, и дядя закличал:

– Не может быть!

Он так смотлел на меня, что мне стало немножко стлашно.

А патом он сказал, что тот мальчик, котолого он знал в детстве и котолый был пахож на меня, давно умел. Это было двенадцать лет назад. Тому мальчику тогда было всего семь лет, он учился в пелвом классе…

А патом он сплосил:

– Клим, а ты… ты меня не помнишь? Я Иголь, Иголь Селгеев. Меня звали в детстве Гошей.

Я сказал, что нет, не помню. И сплосил: как я могу его помнить, если двенадцать лет назад был не я, а длугой Клим.

Тогда он сказал, что я – клон. И объяснил мне, что это такое. Это когда у ково-нибуть белут кловь или кожу, а патом из этово делают искуственаво лебенка, который будет копией тово, кто дал кловь или кожу.

Я сплосил, а что такое копия, и он сказал, что это когда кто-нибудь так похож на длугого человека, что их нельзя отличить длуг от длуга.

Патом он сплосил, пачему я такой бледный и пачему сижу здесь один.

Я ему все лассказал и пло то, что всю зиму у меня болел живот, и что моя мама сколо плидет.

А дядя Иголь тогда сам побледнел и сказал, что, значит, я тоже сколо умлу. Патаму что клоны болеют одними и теми же болезнями, котолыми болел тот человек, ис кожи или клови котолого они были сделаны.

Я сказал, что он влёт. И что я никогда не умлу. И что никакой я не клон, а плосто мальчик, как все.