Анатолий Величковский - Богатый

— Но какая наглость, как можно так клеветать! — заявил адвокат.

Таким образом, оба деятеля, отлично понимая истину, сразу же накинули на нее вуаль и заключили как бы некий пакт о неприкосновенности к правде. Адвокат уже знал, что будет защищать мошенника, а Богатый знал, что, несмотря на то, что орешек раскушен, можно тому специалисту спокойно поручить свое мошенническое дело. Для верности он все же попристальнее взглянул на своего защитника. Сомнения в том, что эта скользкая фигура пролезет в любую щелочку, быть не могло. Излагая план наступления, метр начал всем своим телом демонстрировать пролазы в невидимые щели. Он то вытягивался, утончаясь, то втягивался, утолщаясь. В конце всех этих манипуляций выяснилось, что следует на Игната натравить прессу, с обвинением его в фашизме, эта дискредитация журналиста-нахала подорвет доверие публики к его писаньям. Второе решение касалось редакции, с нее решили требовать возмещения денежного за моральный убыток.

На этом решении и остановились. Богатому оставалось, как это принято в таких случаях, дать задаток, и распрощавшись уйти. Но вместо этого Богатый начал очень сердечно пожимать руку адвоката, наговаривая ему множество приятных вещей.

Адвокат вытянулся, утончаясь до чрезвычайности и заулыбался: — Маэстро, смею вам напомнить, что мне предстоят немалые расходы.

— О, да, конечно! — воскликнул Богатый, делая вид, что не понимает намека.

— Дайте мне хоть половину! — уже почти потребовал адвокат.

— Ах! рассеянность, мы художники, всегда так, в делах знаете, хуже баб! — ответил Богатый и полез в карман. Вытащив свой, фальшиво ломящийся от валюты кошелек, на две трети набитый простыми бумажками, он сделал широкий жест, выразил на лице удовольствие, с которым готов щедро расплатиться. Но когда адвокат уже пустил слюнки, засмотревшись на кучу денег, Богатый хлопнул себя по лбу и воскликнул: — не могу! забыл! не могу! О! какой же я дурак! Я же должен немедленно ехать в клинику и платить за операцию моего единственного ребенка! Смилуйтесь, мэтр! Ведь у вас будут деньги, вы получите с редакции. Тогда и рассчитаемся, я вас не обижу.

Адвокат видел Богатого насквозь, он отлично знал, что никакого ребенка не существует, что он ни в какую клинику не поедет. Но тут произошел странный случай, очевидно, у адвоката была какая-то особенная совесть профессиональная, ему показалось, что нарушить пакт о неприкосновенности к правде, даже и в этом случае бесчестно.

— Ну, что ж, если у вас ребенок болен, — сказал он, с отчаяньем глядя на исчезающий кошелек.

— Да! да, — уверял Богатый, хлопая мэтра по плечу, — спасибо вам, надеюсь, вы будете держать меня в курсе дела?

— О! да, о да! не беспокойтесь маэстро, все будет сделано, — уверял адвокат даже улыбаясь, в то время, как улыбаться ни за понюшку табаку, ему было необычайно больно и трудно. С этими улыбками он довел клиента до двери и когда Богатый вышел, плавно закрыл за ним дверь.

— Ну вот, дело сделано и довольно удачно, — подумал Богатый, выйдя на улицу. Ему давно уже хотелось побывать в ресторане, где, как специальность, подавались жареные ежики. Он все отказывал себе в этом удовольствии, но теперь решил вознаградить себя за то, что сумел провести вокруг пальца даже знаменитого адвоката. Богатый поискал у себя в голове адрес ресторана, нашел его и быстрыми шагами пошел есть ежика.

Проданные Богатым картины уже улетели на аэропланах и автомобилях во все части земного шара. А он открыл счета в разных банках и острил свой ум на новые мошенничества. Рыжий художник наконец собрался с духом чтобы пойти на выставку и забрать свои, никем не купленные картины.

Спускаясь с лестницы, он прислушивался к каждому шороху. Встречаться с соседями он вообще не любил, а теперь после выставки, в особенности. Надежда продать картины и тогда удивить всех своими деньгами и славой рухнула. Державшийся на этой надежде иммунитет против людского презрения, потерял свою силу. Рыжий художник почувствовал себя перед всеми людьми беспомощным потому, что в оправдание своей неприспособленности к жизни не мог даже сам для себя привести ни одного довода.

На последнем повороте лестницы он приостановился, чтобы найти подходящую минуту для пробега мимо окна сторожихи. Потрескиванья радио и бойкий голос спикера, сообщающего этой почтенной даме последние политические новости, показался хорошим признаком. Рыжий художник бросился стремглав вниз, но не тут-то было: сторожиха вдруг распахнула дверь.

— Мне нужно с вами поговорить серьезно, — сказала она зловещим голосом, — хозяин требует плату, если завтра не заплатите, подаст в суд. Как же вы так: молодой, здоровый, а работать не хотите? Ведь это стыдно, неприлично! Кто работает, и автомобиль себе купит, и телевизор. А вы, право, неизвестно, чем занимаетесь. Я бы на вашем месте бросила блажь!

До этого места рыжий слушал почтенную даму, опустив голову, но тут круто повернулся и широкими шагами вышел на улицу.

— Как она меня поймала? — удивлялся художник, быстро шагая среди толпы. — У них просто чутье какое-то необъяснимое, — думал он с горечью и ему казалось, что даже прохожие как-то особенно с неприязнью смотрят на него.

В опустевших залах выставки, он наткнулся на полотеров и упаковщиков. Когда он входил, рабочие предавались мирной беседе, но увидев издали новое лицо, засуетились. Один стал забивать гвоздь, другой завязывать узел, а полотеры пошли мотать ногами.

По мере приближения художника, рвение рабочих постепенно сошло на нет. Им даже стало неловко за проявленную прыть перед таким незначительным лицом. Художнику тоже было неловко потому, что он вызвал своим появлением испуг и суету. Но он ничего не сказал рабочим, рабочие тоже молча провожали его своими взглядами. Замечая на его груди крест и лиру они, не стесняясь, дерзко ухмылялись.

Переносить это молчаливое презренье рыжему Художнику приходилось не впервые. Но сегодня оно его особенно сильно ранило.

Он очень хорошо понимал, что если бы он начал служить Богу, одному Богу, или только одним людям, то он не мог бы служить искусству. Оно слишком много брало, слишком много требовало. Служенье ему требовало другого поста, другой молитвы, других лишений, оно требовало полного отхода и от мелочных человеческих интересов. От денег, от спекуляций, от нового мира индустрии, уводило оно художника на тот путь, что ставил между ним и обыкновенной человеческой жизнью непроходимую преграду. Поэтому среди людей он чувствовал себя всегда одиноко и глупо.

В зале, где висели обе его картины, полотеров не было. Он вздохнул свободнее. Не так сама дорога, как переживания утомили его. Перед тем, как взяться за упаковку картин он захотел передохнуть и присел на подоконнике. Серый голубь слетел с железной решетки за окном. Жив еще, каким-то чудом, — подумал художник, протер запотевшее стекло. Новые небоскребы возвышались над старыми домами. Машины разрушали небольшую виллу. Дымилась пыль, грохотали, торжествуя победу, моторы. Один рабочий взмахивал молотом. Художник видел взмах сначала, а через некоторое время долетал стук. — Сначала ударит, а потом стучит, — пришло ему в голову.