Салман Рушди - Гримус

Во дворе перед хижиной, среди спящих цыплят, они снова неуверенно останавливаются, поскольку полупарализованные члены отказываются служить их возбужденной, но еще сомневающейся относительно того, как дать разрядку этому возбуждению. Язык Виргилия высовывается наружу и быстро проделывает привычный маршрут, обегая пересохшие губы; руки Долорес О'Тулл, висящие вдоль тела, время от времени слабо всплескивают, отчего она очень напоминает искалеченного воробья.

— Виргилий.

Имя вырвалось у нее непроизвольно, пробравшись наружу в обход паралича; Долорес прошептала его с чувственностью женщины, расстающейся с последним, потаенным, сокровищем. Пронизав покровы его старой ночной рубашки, это слово проникло в Виргилия Джонса, и внезапно он почувствовал себя более уверенно.

— Ох, Виргилий.

Второй призыв; его взгляд начал перемещаться и наконец повстречался с сияющими глазами Долорес. Свет этих живых очаровательных глаз обещал нежность и ласку, и неожиданно он почувствовал, что покорен.

— Мадам, — проговорил он, ощутив новую, хотя и более слабую волну страха, пронизавшую его, — мадам, боюсь, что я…

— Долорес, — перебила его она. — Не нужно «мадам», просто Долорес.

Виргилий Джонс открыл рот; звук имени будто прояснил его мысли.

— Долорес, — проговорил он.

— Виргилий.

Снова наступила пауза; теперь женщина ждала от мужчины поступка, не желая двигаться дальше без его поддержки.

— Мы словно парочка перепуганных неумех.

Он нашел в себе силы сдвинуться с места и шагнуть к ней.

— Позвольте предложить вам руку, мадам, — спокойно сказал он. Миссис О'Тулл сделала быстрый книксен.

— Благодарю вас, сэр, — она оперлась о руку мистера Джонса.

— Лучше пройдем вон туда, — заметил мистер Джонс, увлекая свою спутницу вперед, к колодцу, к поросшей мягкой травой удобной ложбине.

Долорес согласно склонила голову. Неспешной прогулочной походкой они проследовали к краю поляны и углубились под сень деревьев.

Чувствуя, что от волнения у него захватывает дух, Виргилий Джонс опустился на траву. Теперь дело было за Долорес, и он просто терялся в догадках насчет того, что она может сделать сейчас. Линию собственного дальнейшего поведения он тоже представлял весьма смутно. Увы, бедный Йорик. Долорес застыла перед ним, взгляд ее расширенных глаз, устремленных на него и только на него, сделался стеклянным и неподвижным; руки медленно поднялись к плечам, к веревочным завязкам полотняной ночной рубашки. Виргилий понял, что сейчас произойдет, и его охватила паника; но посерьезневшую миссис О'Тулл теперь невозможно было остановить, она твердо решилась довести начатое до конца. Ее пальцы ухватились за концы веревочных тесемок и потянули; рубашка упала к ее ногам.

— Хорошо еще, что ночь теплая, — нравоучительно заметил мистер Джонс. — Туман, слава Богу, рассеялся.

Опомнившись, он понял, что городит чушь и ведет себя как идиот, но на лице Долорес не появилось никаких признаков неодобрения — нагая, она застенчиво стояла перед ним, словно случайно поместив одну руку против лобка. Во тьме ее тело казалось не таким морщинистым, горб был вовсе незаметен.

Виргилий поднял руки, и она устремилась к нему, он потянул ее к себе на траву, она послушно легла и замерла в ожидании.

Мистер Джонс поцеловал ее.

Поначалу их руки двигались медленно и неуверенно, прикосновения были легкими, движения опутывали тела кисейным коконом, свивая паутину боязливых ласк. Но постепенно руки нашли свою цель, напряжение и скованность ушли из спин, шеи и плеч, движения стали естественными, несущими радость.

Руки вспомнили свою искусность, лихорадочные губы, разделяясь и соединяясь, отправились на поиск других губ, языки била дрожь наслаждения, открываемого заново.

— Совсем неплохо для зеленых юнцов, — заметил Виргилий Джонс, и Долорес счастливо засмеялась. Много времени прошло с тех пор, как он последний раз слышал ее смех; воистину слышать этот смех для него было высшим удовольствием, и он тоже рассмеялся.

И смех сделал свое дело; шлюзы раскрылись, и потоки желания смыли нерешительность. Их тела переплелись.

— Горб! Обними мой горб! — выкрикнула Долорес. Руки Виргилия Джонса обхватили эту прискорбную выпуклость ее тела, принялись гладить, тереть и мять; Долорес вздрагивала от наслаждения, и чувство ущербности чудесным образом менялось, превращаясь в сексуальность.

Несколько первых мгновений она лежала рядом с ним, потом вскочила и устроилась сверху, ее руки ухватились за обширные складки его тела, с детским наслаждением она принялась мять и крутить его плоть. Они снова смеялись; Виргилию теперь тоже не нужно было страдать из-за своих небезупречных очертаний. — Словно тесто мешу, — хихикала она, притворяясь, что лепит из его живота каравай.

Он кончил один раз, она же не кончила совсем. Они не пользовались своими органами ужасно много лет, и от бездействия те утратили чувствительность. Но ни он, ни она не обратили на эту безделицу особого внимания; то, что случилось с ними, само по себе вполне удовлетворило их — о большем они помышлять не могли. Некоторое время после того, как все кончилось, он попросту неподвижно лежал поверх нее, обтекая ее собой со всех сторон, укрывая, чувствуя под собой ее кости, жесткие и почти не покрытые мясом, совсем не как у него, — так они были одним зверем, четырехруким и четырехногим, двухголовым, растаявшим в блаженстве. Ее груди были парой сморщенных сушеных фиг, его же — были большими и мясистыми как арбузы. Его пенис, короткий и толстый, покорно лежал в жесткой лунке ее ладони.

— Даже не думай худеть, — говорила ему она. — Таким и оставайся. Оставайся Виргилием.

— Мне не удастся похудеть при всем желании, — отвечал он, — таким я был в тот момент, когда. Я уже пытался. Я пытался сесть на диету, но моя щитовидная железа все равно брала свое.

— Вот и хорошо, — отзывалась она.

— Кстати говоря, — добавлял он, — представить тебя толстой я тоже не могу.

— Все останется по-прежнему, — говорила она. — Мы будем сидеть на берегу, кормить цыплят, слушать птиц и вести хозяйство и…

Заметив выражение его лица, она замолчала.

— Виргилий, — воскликнула она. — Все должно оставаться, как было! Понимаешь, все!

Выражение его лица не изменилось.

Возможно, я совершила ошибку, когда решила лечь с ним. Теперь он получил то, что хотел. Теперь мне нечего ему больше предложить, нечего посулить, нечем его удержать.

Возможно, я совершил ошибку, когда решил лечь с ней. Еще одно обязательство, новые хлопоты, новые укоры. Если я лег с ней, то не солгал ли я ей?

Возможно, я поступила правильно, когда решила лечь с ним. Теперь между нами нет тайны, все решено, ясно и открыто. Теперь он знает, что любит меня.