Татьяна Томах - Имя твоего волка

Она боится — вместе со своим волком… Или — вместо него?

— Послушай, — начала Марго. Тихонько, успокаивающе, не очень-то веря в то, что она собирается сказать; и не очень понимая, кому она это говорит. Себе? Волку? Небу?

— Послушай… ведь оно же не всегда такое… оно бывает высоким и нежным… почти прозрачным… И тогда… тогда, наверное, в нем можно летать.

…Оно было таким высоким и нежным… Почти прозрачным… Запрокинув голову, Марго чуть не задохнулась в ослепительно-голубой бездне, обрушившейся на нее.

Бездна падала и падала — бесконечно… Потому что у нее не было дна? Или это Марго падала и падала — в небо? Или — не падала, а летела…

Был первый по-настоящему весенний день. Зима в этом году уходила неохотно, оборачивалась, ворчала и скалилась, трясла седой шерстью. Юная весна, уже совсем было примерившаяся вцепиться в загривок старой хищнице, опять робела под ее ледяным дыханием, отступала и затаивалась. Время охотилось само на себя, кралось за своей прошлогодней тенью. След в след. Только на этот раз в его поступи была напряженность. Как в настороженных острых ушах и вздыбленной на загривке шерсти волка, скользящего по следу. Волка, уже почти опьяненного запахом и близостью добычи и вдруг почуявшего опасность — и замершего на полушаге, пытаясь разглядеть, расслышать или разнюхать то невнятное, что испугало его. Солнечный зайчик, отпрыгнувший от приветливо оскаленной стальной пасти капкана? Хруст сухой ветки под сапогом затаившегося охотника? Приторно-сладкий, ядовитый запах железа и резкий запах вспотевшего человеческого тела?..

А может, Марго просто мерещилось что-то необычное в этой весне. Самой обыкновенной, безобидной, робко-улыбчивой, которой удалось-таки к середине мая задрать старую седую хищницу и утопить обрывки ее грязно-белой шерсти в черных лужах. И заулыбаться уже по-настоящему, выкатив дочиста отмытое солнце на самую середину неба. Высокого, нежного, почти прозрачного…

Марго не любила весну. И не любила канун своего дня рождения. И запах праздничных пирогов, традиционно выпекаемых изрядно располневшей и обрюзгшей кухаркой Марысей к именинам панночки. Запах напоминал Марго о липкой черной дороге — и о детях со злыми лицами, которые несколько лет назад едва не забили камнями насмерть одну маленькую девочку.

Девочка выросла, но выросли и дети, которые бросали в нее камни. И ничего не изменилось. Марго знала, что они до сих пор ждут ее — где-то за поворотом черной дороги — большие дети, спрятавшие камни в свои взрослые кулаки. Ждут, когда Марго, устав бежать по липкой грязни на зов умирающей Анны (или Яноша, или Павлы, или… сколько их было и будет?) — поскользнется и упадет…

Марго не любила весну. Что хорошего, когда дорожки парка по щиколотку залиты водой, перемешанной с грязным снегом; а лес мокр, сумеречен и почти непроходим? Марго маялась в доме, бродя по комнатам, как зверь в клетке, думая о волке, который пробирается по мокрому снегу, раздраженный и злой, то теряя, то снова вынюхивая все время ускользающий след тощего испуганного зайца. Волк тоже нервничал весной — то ли заражая своим беспокойством Марго, то ли перенимая ее невнятную тревогу.

— Ну что, — сказала ему Марго, когда они однажды встретились на краю сумрачного леса, где на каждом шагу нога — и лапа — проваливалась сквозь ноздреватый грязный снег в ледяную воду, — что, скоро опять пропадешь? На неделю или на две, как всегда весной? Да?

Волк заворчал, отвел глаза и, сунувшись носом в ладонь Марго, лизнул горячим языком ее пальцы.

— Пропадешь, пропадешь…

Марго обняла его большую голову, погладила нежные пушистые завитки шерсти за ушами.

«Интересно, — подумала она, — а если я позову тебя — в эту неделю? Если я позову тебя по-настоящему? Ты сможешь бросить свою глупую волчицу и прийти ко мне? Почему старуха не сказала мне об этом? Почему она не сказала, что будет что-то, что мы не сможем с тобой разделить на двоих? Что-то, что будет разделять нас — пусть всего несколько дней в году — но разделять… Что-то, чего я не смогу понять — и, может быть, поэтому не смогу простить тебе…»

— А знаешь, — сказала она волку, прижавшись щекой к его теплой могучей шее: — Знаешь, говорят — я слышала… и наш конюх, и эта глупая Марыся, и, наверняка, в деревне тоже… говорят, что я иногда превращаюсь в волчицу и ухожу в лес. Наверное, они видели твои следы возле дома, а может, видели и тебя. Ты должен быть осторожнее…

Волк еще линял. Старая шерсть на его исхудавших после зимы боках свалялась и вылезала клочьями, а новая, на шее и груди — блестящая и пушистая, — драгоценным шелком скользила между пальцами. Гладить бы и гладить.

— А знаешь что, — прошептала Марго, запутавшись дыханием и шепотом в этой нежной шерсти, чувствуя щекой и губами ее пушистое прикосновение и слушая торопливое биение сердца волка. Ей захотелось рассмеяться, вспомнив приглушенно-испуганный голос Марыси, в вечернем полумраке кухни подробно и важно описывающий притихшим слушателям, как хозяйка по ночам оборачивается серой волчицей. И одновременно — захотелось расплакаться. Марго и сама не поняла, почему. — Знаешь, я хотела бы, чтобы это было правдой. Я хотела бы превратиться в волчицу — и уйти с тобой в лес. Навсегда…

Весной Марго чаще обычного снились плохие сны. Сны, в которых она идет по черной скользкой дороге, а люди, чьих лиц она не могла разглядеть — дети или взрослые, а может, у них вообще не было лиц? — догоняют ее или подстерегают за поворотом с камнями в руках. А потом волк прижимается к ее ногам, рычит и скалится, и пытается защитить ее от камней, которые летят со всех сторон вперемешку с грязью и криками: «Бей ведьму!»

Марго знает, что если она упадет — люди без лиц догонят и забьют насмерть; она поскальзывается, но не падает, удержавшись за волчью шерсть. Зря. Зря. Потому что — и это она тоже совершенно точно знает — там, в конце этой длинной черной дороги ждет специально для Марго разложенный костер. Она знает, но все равно идет по этой проклятущей дороге.

И волк идет рядом с ней — шаг в шаг. Прижимаясь к ее ногам теплым мохнатым боком, пытаясь защитить ее от камней, грязи и криков. От всего мира.

Идет рядом с ней.

На костер.

А потом она просыпалась, вцепившись зубами в уголок подушки — гася свой крик (вой) и чувствуя, как простыня липнет к вспотевшему телу (как вздыбливается на загривке густая шерсть), и ночь дышит холодом в затылок. И бледнеет след, только что такой яркий и вкусный… потому что кто-то другой идет по твоему собственному следу — страх? И нужно обернуться и не позволить ему догнать себя, и успеть догнать его, не дав ему опять ускользнуть в сны, и перегрызть ему горло, скользкое, невидимое, почти неуловимое — потому что у страха нет лица… Как нет лиц у людей, бросающих камни в тех, кого они называют ведьмами.