Леонид Кудрявцев - День без Смерти (сборник)

Гервасий отупело трудился, а тайга затаенно дышала ему в спину. Наконец, освободив вход в берлогу, он сел поодаль, на стволе того самого кедра, который должен был бы жарко пылать.

Великолепная светлая зимняя ночь реяла вокруг. Где-то там среди хребтов, Обимур бесшумно завивал подо льдом свои темные кольца. Метелица-тонкопряха уронила куделю, пошла было чесать ее о частый гребень тайги, но сразу же смутилась тишиной, смотала свои вихри, затаилась.

Гервасий смотрел в небо, испещренное светящимися следами неведомых зверей. Впрочем, что же в них неведомого? Вот отмерены прыжки волка. Била копытом в сугроб косуля. Стелилась в беге лисица… Простегивал мелкую строчку горностай. А это…

Новые следы возникали в ночном небе, вспыхивали ярко, ярко, складываясь в узор, который Гервасий узнал сразу, словно не больше столетия, а всего лишь, час назад заглядывал в атлас звездного неба Яна Гевелия. Но откуда здесь, в северном полушарии, воз~ никло экваториальное созвездие Monoceros? Monoceros… латынь. Что это слово значит? Откуда-то пришло еще одно незнакомое слово: Unicorn, и тотчас вспомнилось: это означает — Единорог!

Белый, сияющий как снег единорог торил тропу в небесах и уже достиг вершин самых высоких кедров. Самосветные копыта легко касались ветвей, пока единорог не спустился на снег и не поскакал прямо к Гервасию.

А он уже понял, что пришло долгожданное… и торопливо раздвинул на груди одежды, обнажил сердце, чтобы встретить удар витого рога, который источал мягкое, подобное лунному, свечение.

И в это время негромко запел зимний рассвет Под его мелодию восцвели все потаенные, зачарованные папоротники! Радуга перекинулась от призрачного сердечника до морозного белоцветника. Рой детских улыбок шумел, жужжал, вспугивая зайца, спавшего на листке лисохвоста.

Ноги Гервасия повила повилика, доверчивый вьюнок поднял к нему взор, и множество, множество лиц засветилось меж зарослей душицы и мятлика, перепевалось, вздыхало. Гервасий видел, как из их дыхания соткалось склоненное к белому плечу женское лицо. Оно светилось, будто утренний снег в полумраке.

Выточенный изо льда морской конец взвился на гребне трав и грянулся галопом в глубины обимурские, откуда возрастало невиданное дерево. Крона его была усыпана самоцветами, они сверкали, словно множество манящих глаз! С нефритовой зелени струилась вода, и, выдыхая сладострастное: “Гал-лар-до!..”, из разомкнувшегося ствола выходил неведомый зверь. Чудилось, весь он был сплетением листьев и трав, но с красными метинами выстрелов Гервасия на боку. Рядом стоял белый, снежный, зимний единорог. Они оба ждали Гервасия, и тот торопливо шел к ним среди цветов, которые словно бы произошли от любви гвоздики и степного качима, чернокудренника и яснотки.

А над сугробами Кедрового распадка, меж снежинок и звезд, которые медленно сходили с небес, реял зияющий шар. Тайга тихо смотрела, как он возникал, над кровоточащим следом человека.

На сначала появилась тень… 3 3 “Зимний единорог” (“Winter Unicorn”, англ.) — картина американского художника-фантаста Гервасио Галлардо.

Была уже ночь, когда Ерасимов возвращался домой. В стеклах тлел лунный свет, на углах мерцали недобитые фонари.

Влажно, горьковато пахли тополя. Ветер сдул все сережки, и утром тротуар казался усыпанным малиной. Сейчас под ногами тихонько похрустывало. Ерасимов старался ступать мягче, но тут же забывался, й шаги его опять становились тяжелыми шагами обиженного человека…

Вдруг впереди послышалась возня. Ерасимов поднял голову. Под аркой сопел мужчина:

— Да погоди!.. Да куда ты!..

Резко, тонко стонала женщина. У Ерасимова мурашки по коже побежали. Ноги сами понесли его в подворотню.

Там было темно и узко, как в горлышке пивной бутылки. Ерасимов даже размахнуться не мог, не ободрав кулака о кирпичные стены, он не различал ни правого, ни виноватого, а потому сгреб обоих в охапку и выволок на тротуар. Женщина сразу поникла на землю, а мужчина рванулся было, да Ерасимов держал крепко.

По сравнению с провальной тьмой подворотни здесь, под звездами и луной, было очень даже светло, и обидчик показался Ерасимову чем-то знакомым — и уж совсем не похожим на злодея-насильника: небольшой, толстенький, мягкий, словно бы даже пушистый: такое впечатление производили его волосы и курточка.

— Скотина! — крикнул Ерасимов, треся его что было сил.

— Да я не… я не… — заикался в его руках мужичок. — Да нужна она мне семь лет!

Обидчик был пьяноват, поэтому не столько испугался, сколько возмутился. Дергался, как жирненький карасик на крючке, и пыхтел:

— Пусти! Ты что?! Я же Генка Щекиладко, из котельной! Со смены шел, а она…

Ерасимов вспомнил, что и правда слышал фамилию Щекиладко на одном из собраний, еще когда работал на заводе, да и видел его, конечно. А Щекиладко продолжал рваться:

— Я ее поймать хотел. Показать!..

— Зачем? — не понял Ерасимов. — Кому? Что показать?

На миг он ослабил хватку, и Щекиладко выскользнул. Отскочив, крикнул:

— Нужна она мне! Я семейный! Двое пацанов! Да ты погляди, погляди только! Она же босая и… — Тут он произнес какое-то слово, Ерасимову послышалось — “горбатая”, а Щекиладко, словно понимая что ему ничего больше не грозит, двинулся под арку, демонстративно напевая:

— Ай ку-ку, ай ку-ку, мне бы тол-стень-ку!..

Ерасимов наклонился над женщиной. Она неловко вытянулась — похоже, в обмороке, ноги у нее были босые, а под просторными складками серебристого плаща угадывался… горб. И правда горбатая!

— Убогую обидел! — прорычал Ерасимов и на миг удивился этому слову в своих устах. — Я тебе!.. Гад!

Но Щекиладко рассыпал вдали такую частую дробь шажков, что стало ясно: его уже не догонишь.

Ерасимов опять склонился к женщине. Она не приходила в себя. “Скорую” вызвать! Автомат на углу сломан, до ближайшего два квартала и сто процентов, что и тот… А как оставить ее валяться на холодном асфальте? Лучше пойти домой и там позвонить, тем более, что вон он, дом.

Ерасимов осторожно подхватил женщину под голые колени и горб. Очень тяжело было, неловко, на он напрягся и медленно двинулся вперед.

Жил Ерасимов на третьем этаже, и эта был единственный этаж, где горела лампочка, поэтому он сперва долго брел по крутой лестнице, нашаривая ногами ступеньки, еле удерживая незнакомку, которая безжизненно оттягивала ему руку, и то пугался: не померла ли она с испугу, — то злился на жертву Щекиладки. Впрочем, винил больше себя: зачем навязал себе и эти хлопоты, и эту тяжесть, и эту ответственность. Не бросишь же ее теперь здесь, на полдороге, придется тащить к себе, терять время… а спать хочется — спасу нет!.. И почему-то Ерасимов подумал, что к литературе он последнее время относится так же, как к этой ноше: бросить невозможно, но понимаешь, что не стоило и связываться. Горько стало в горле…