Элджернон Блэквуд - Кентавр

То, как О’Мэлли описывал увиденные фигуры, не давало полностью представить их себе, однако, по его признанию, ему никак не удавалось выделить хотя бы одну. Они проносились текучей волной, стоило глазу зацепиться за одну — а на ее месте уже другая. Точь-в-точь как в море, когда пытаешься уследить за гребнями волн. И все же, по его словам, в полный рост их спины и плечи мощно круглились и вытягивались, готовясь к прыжку, ноги били воздух, а сладостная мелодия, которой они повиновались, напоминала ту, что овевала холмы Греции, и теперь издалека нисходила сквозь ветви деревьев. Говоря «нисходила», О’Мэлли употребляет слово в его буквальном значении, потому что одновременно звук начал подниматься навстречу из-под земли, словно сама поверхность земли завибрировала, откликаясь. До чего же чудесный сон, где сами фигуры, их движение и звук — все исторгнуто было содрогающейся поверхностью самой Земли.

И все же почти одновременно с пробуждением тело послало сигнал предупреждения. Ибо, пока он наблюдал за танцем, не успев еще задаться никакими вопросами, ирландец вдруг ощутил вполне уверенно, что и сам танцует вместе с остальными, в то время как часть его продолжала лежа наблюдать. Частица сознания, связанная с мозгом, наблюдала, а другая, более энергичная, некая отделившаяся проекция его сознания, резвилась со своими сородичами под луной.

Чувство раздвоенности было ему не внове, но никогда прежде не ощущал он его так отчетливо и неотступно. Завораживали отчетливость разделения и осознание важности и жизненной силы отделившейся части. Казалось даже, что он полностью вышел из тела, либо до такой степени, что оставшаяся часть лишь помечала тело как принадлежащее ему.

Двигаясь вместе с другими, он чувствовал спиной ветерок, видел, как скользят мимо деревья, и ощущал соприкосновение с землей между прыжками. Все движения давались легко и естественно; невесомые, как воздух, и быстрые, как ветер, они представлялись автоматическими, словно диктуемые каким-то могучим дирижером, направлявшим и сдерживавшим их. Ощущая несущихся по пятам и сразу перед собой, он понимал, что не должен сбиваться с ритма. Более того, понимал, что танцующая круговерть длится не одну только эту ночь, что в определенном смысле сородичи всегда были рядом с ним только он их прежде не замечал. Краткие видения приоткрывали раньше правду лишь частично, теперь же она предстала перед ним целиком, в полном великолепии.

Весь мир танцевал. Вселенная подчинялась ритму и метру.

Поразительная красота в одно мгновение открылась вырвавшейся на свободу части его сознания, не разделить которую было невозможно. Неприкрытая радость танца, которой нечего стыдиться, радость, рожденная могучим сердцем Матери-Земли, что в ослабленном выражении просачивается к людям.

Это откровение, это переживание заняло, по его мнению, лишь долю секунды, но оно потрясло все его существо непререкаемостью истины. А вслед за ним пришло родственное, столь же спонтанное и естественное выражение, нанизанное на ритм, — желание петь. Должно быть, он запел вслух, ибо мощный и таинственный ритм, руководящий ими, превосходил масштаб тех, кто двигался в стремительном хороводе. Вздымаясь волнами, он проходил насквозь, рождаясь в той безграничности, живой частью которой они были. Ритм исходил от самой Земли как проявление пульсаций ее жизни. И токи Земли текли сквозь танцующих.

— Тогда меня озарило, — сказал ирландец, — хотя, проснувшись, мне не удалось восстановить это озарение во всей яркости, большая часть потускнела, поэтому я смогу передать лишь слабый намек на то, что я почувствовал.

Говоря это, он встал, раскинув руки, словно желая обнять небо, как с ним бывало в минуты высочайшего возбуждения. Глаза сверкали, голос звенел. Вне всякого сомнения, он говорил о том, что испытал сам, и не во сне, пусть даже самом ярком, но в реальности, которая ожгла сердце и оставила в нем следы пережитого.

— Наука права, — воскликнул он, — когда утверждает, что мельчайшие молекулы постоянно вибрируют, даже на кончике иглы. Но я видел, вернее, будто знал это всегда, ощущал сердцем, как любовь, как сладость летнего дождя, что вся Земля с мириадами выражений жизни двигалась в перворитме, словно в божественном танце.

— В танце? — недоуменно переспросил я.

— Хорошо, назови это тогда ритмичным движением. Делить жизнь с Землей значит танцевать и петь от огромной радости! И чем ближе к ее великому сердцу, тем естественнее и спонтаннее побуждение: инстинктивный танец первобытных народов, дикарей и безыскусных детей, которые не успели еще научиться условностям общества; натуралисты видели как резвятся животные: кролики на лугу или олени на тайных лесных прогалинах; как кувыркаются в воздухе грачи, чайки, ласточки; как танцуют морские животные и даже мошкара в вечернем мареве летом. Любая жизнь, достаточно простая, чтобы коснуться безмерного счастья ее текучего существа, танцует от радости, подчиняясь более великому ритму. Естественное движение великой души Земли ритмично. Сами ветры, колыхание ветвей деревьев, цветов и трав, волн морских, ручейков, серебристо бегущих по долам, облаков и клубов тумана, даже содрогания землетрясений — все они повинуются биению ее гигантского пульса. И горы, конечно, тоже, хотя они столь велики, что мы замечаем лишь те мгновения, когда они застывают, переводя дух, но и они растут и разрушаются. Все свидетельствует об этом: наше дыхание, первый признак жизни, ток крови в наших жилах и речь — вдохновенные слова всегда ритмичны и приходят в голову поэта «свыше», от того, что больше и шире него. Поэтому танец вовсе не проявление неразумия, а знак следования глубокому инстинктивному знанию и в более ранние времена был формой богослужения. По крайней мере, тебе ведомо очищающее воздействие ритма при церемониях, что пробуждает чистую радость. Возможно, тебе известен танец Иисуса…

Слова лились страстным потоком, но выговаривал их О’Мэлли мягко и с улыбкой на устах. Его фигура возвышалась надо мной, вырисовываясь на фоне звездного неба, а я внимал рассказу, глубоко тронутый, с восторгом в душе. Несомненно, ритм сопровождает все проявления жизни. Мой друг нащупал простую, но поразительную истину, хотя и выражал ее весьма вычурно. И при записи я смог восстановить едва ли десятую часть того, что он говорил. Но ясно помню, что тело его во время рассказа покачивалось из стороны в сторону и что где-то в потоке повествования он упоминал о раскачивании говорящих в трансе или в восторге вдохновения.

Самое естественное проявление жизненной силы Земли выражается в танце чистой радости и счастья — по существу, к этому для меня свелась суть его слов. Наиболее близкие Природе ощущают это. Да и я помню, по весне… мысли на волне сладостных чувств летели далеко-далеко…