Элджернон Блэквуд - Кентавр

Затих отголосок последнего удара часов. Тогда донесся звук шагов, скользящих по натертому полу. Он сопровождался монотонным бормотанием, будто еле слышно читали молитву. Фигура говорила. Это была женщина. А перед собой обеими руками она несла какой-то слабо светившийся предмет — стакан воды. И тут я узнал ее…

Оставалась еще пара секунд до того момента, как она поравняется со мной, и я ими воспользовался, отступив подальше и распластавшись у стены. Голос прервался, пока женщина плотно задергивала портьеры за собой одной рукой. Не заметив моего присутствия, хотя, потянув за шнур, даже коснулась моего халата, она возобновила свое жуткое торжественное шествие и углубилась в коридор.

Потом бормотание возобновилось, причем каждое слово доносилось очень отчетливо. Женщина шла с высоко поднятой головой, словно во главе процессии:

— Даже капля холодной воды, поднесенной во имя Него, смочит их пылающие языки [48] Ср.: «И кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды, во имя ученика, истинно говорю вам, не потеряет награды своей» (Матф 10: 42). .

Фраза повторялась вновь и вновь, затихая по мере того, как женщина отходила все дальше, пока наконец и голос, и фигуру не поглотили тени в дальнем конце коридора.

Трудно сказать, сколько времени я стоял, вжавшись спиной в стену, кутаясь в шторы и пытаясь спрятаться, пока не осмелился хотя бы выпростать руку. Ужас, что эта женщина сейчас вернется, мало-помалу отступал. Порождения, вызванные на свет ее появлением, исчезли; я остался один в утробе этого гнусного здания… Неожиданно пришло в голову, что наверху меня ждут перепуганные женщины; я весь взмок и дрожал теперь еще и от холода.

Позднее я постарался восстановить в памяти все, что произошло. Вспомнилось, с каким трудом я оторвался от стены, покидая спасительную тень моего угла, и ступил в сумерки коридора. Вначале робко двинувшись бочком, я понял, что так идти невозможно, отважно развернул плечи и стремительно зашагал, не обращая внимания на то, что домашний халат, развевающийся от быстрой ходьбы, едва не сшибал антиквариат, расставленный в коридоре. Ветер, печально завывая за высокими узкими окнами, проникал и в здание; сквозняк пробирал до костей, а я содрогался от мысли, что женская фигура вновь выступит из-за угла или из алькова.

Но не страшился ли я чего-то еще сильнее? Не могу сказать. Знаю только, что, когда первые двери, обитые зеленым сукном, захлопнулись позади, а до вторых оставалось совсем недалеко, раскат грома настиг меня с такой чудовищной силой, как будто вырвался из потустороннего мира. Он потряс здание до самого основания. Теперь я был ближе к источнику звука, чем тогда, в гоблинском саду. Гулкий, как удар колокола. Оцепенение сковало меня, даже страх отступил, а я как заколдованный напряженно вслушивался в его раскаты. «Это и есть гул, — промелькнуло в оглушенном мозгу, и, думаю, я прошептал почти в голос: — Врата закрываются».

Гром, казалось, шел отовсюду, однако не заглушал свист ветра за окном, поэтому я даже усомнился в своем слухе. Он исходил из-под земли — грохот безжалостно захлопнувшихся врат, сотрясших землю, — последний роковой раскат. Помощи несчастным ждать неоткуда — створки сомкнулись.

Меня захлестнула жалость, агония горькой и тщетной ненависти, выплеснувшейся наружу. Это изменило увиденный мною образ женщины. Та словно снизошла с небес утолить жажду страждущих; а что же мужчина — или мужчины? — они лишь покрыли весь мир непроницаемым слоем убеждений и Догм!..

Я пересек гостиную, избегая взгляда на портрет, — а вдруг он довольно улыбается? — и наконец достиг холла, куда падал свет верхнего этажа, такой яркий в сравнении с сумраком коридора. Все двери я аккуратно затворил за собой; но вначале мне пришлось их открыть: женщина закрыла их все. По лестнице я уже бежал наверх, перешагивая через две ступеньки. Сестра стояла напротив спальни Мэйбл. По лицу ее я понял, что она тоже слышала. Спрашивать было незачем. Я быстро сообразил, что сказать.

— Там ничего нет, — пробормотал я и поверхностно описал, что видел: — Внизу все тихо и спокойно.

Да простит меня Бог за эту ложь!

Фрэнсис кивнула, бесшумно закрыв за собой дверь спальни Мэйбл. Сердце у меня заколотилось, а потом замерло.

— Мэйбл… — сказала сестра.

Это прозвучало приговором.

Я попробовал протиснуться мимо сестры и войти в комнату, но она предостерегающе подняла руку. Фрэнсис полностью владела собой.

— Тише! — сказала она вполголоса. — Я успокоила ее и дала глотнуть бренди. Теперь она спит. Не будем ее тревожить.

Сестра потянула меня в глубь лестничной площадки, и, как только мы отошли, часы в холле пробили половину четвертого. Получается, я простоял внизу в коридоре полчаса.

— Тебя не было так долго, — просто сказала Фрэнсис. — Я боялась за тебя…

И она стиснула мне руку липкой и холодной ладошкой.

Затем, тем ранним предзимним утром в недрах настороженно прислушивавшегося к нашим речам дома, сестра в немногих словах поведала мне кое-что о Мэйбл. Голос Фрэнсис звучал чуть отстраненно. Ничего необычного или чрезвычайного не было в этом повествовании, собственно, я и сам почти обо всем догадался. Однако время и место, общая атмосфера усилили воздействие: Мэйбл считала себя безвозвратно потерянной и проклятой.

Впрочем, о том, что она любила супруга столь самозабвенно, что полностью вверила ему свою душу, я не предполагал, скорее всего, оттого, что вообще не очень задумывался об этом. Об ее «обращении» мне было известно, но полная искренность, с которой Мэйбл приняла самые жестокие и мрачные из догм мужа, неприятно поразила меня. В любви более слабая натура, конечно, оказывается податлива внушению. Этот же господин столь ярко внушил картину своего излюбленного «озера огненного и серного», что она уверовала в нее. Страхом загнал он жену на небеса, скроенные по его лекалу, в миниатюре представленные на земле усадьбой его Башен. Скорбная схема небес из горстки спасенных и миллионов проклятых навеки включала и собственный загончик для паствы, куда он поместил жену, прежде чем та это осознала. Собственный разум перестал ей принадлежать. И теперь подобный склад мыслей поддерживала миссис Марш, хотя и смягченный, как полагала сестра, толикой робкого суеверного милосердия.

Но я не в силах был понять, не говоря уж о том, чтобы принять внутренне тот факт, что все попытки молодой вдовы за целый год, проведенный за границей, стряхнуть с себя страх посмертной кары и вернуть более ясное состояние ума, свойственное ей до того, как этот религиозный захватчик парализовал ее волю, оказались безуспешны. Она вернулась в Башни, чтобы вновь обрести потерянную душу, но обнаружила, что утрата безвозвратна. Прояснить разум не получалось. После устранения жуткого внушения бедняжка ощутила крушение всего, чему он ее учил, но тщетно пыталась восстановить мир и красоту, разрушенные его учениями. Опустевшее место зияло чернотой. Пытаясь вновь обрести радость жизни и беззаботность, она натолкнулась на ненависть и дьявольский расчет. Человек, которого она самозабвенно любила и которому вверила душу, оставил ей в наследство лишь неугасимый ужас проклятия. Его образ мыслей сковал ее и не давал вырваться.