Джон Краули - Дэмономания

Келли всхрапнул: так бывало порой, когда им овладевали духи.

«Подразумевалось ли плотское обладание, — произнес Ди, — вопреки закону и Заповедям, или же любовь духовная, и милосердное участие, и…»

Келли заговорил.

«Свиток», — произнес он, делая плавный жест руками. Развернул. Начал читать.

Джон Ди стал записывать.

«De utroque loquor, — произнес Келли. — Вот, что написано. О том и о другом мною сказано».

Джон Ди записал: DE UTROQ: LOQUOR.

Как ужасно. De utroque loquor, о том и о другом мною сказано. Он отложил перо. Помоги мне, Господи. Иисусе, помоги.

Ужасно знать повеление Божье, но не замысел Его; ужасно, что по указке добрых ангелов он должен совершить то, что не может не считать грехом. Хуже всего то, что теперь ему придется убеждать в этом жену: он даже не мог представить, как заговорит с ней.

Когда Джон Ди впервые увидел Джейн Фромонд, ей лишь недавно исполнилось двадцать два и она была фрейлиной леди Говард Эффингем {146} , жены лорда-адмирала, впоследствии участника похода против Армады. В том году всех встревожила комета, особенно сильных мира сего, рождение и смерть которых предрекают неземные явления. (Удачную догадку высказал один шведский астроном {147} , сказавший, что она знаменует рождение великого шведского принца, который опустошит Европу и умрет в 1632 году: в должный срок родился Густав Адольф, красный и крикливый малыш, — он увезет все сокровища Рудольфа и Рожмберков из разграбленной Праги на заснеженный Север {148} . А безносый датчанин Тихо де Браге {149} видел ту же комету из своего колдовского замка на острове Вен и доказал, что она вовсе не порождена нижними слоями воздуха, но пребывает далеко за пределами лунной сферы, — отчего комета стала еще более устрашающей: незыблемые небеса стали рождать чудовищ.)

Джон Ди, призванный ко двору Елизаветы для истолкования пламенной звезды, заметил средь встревоженной знати Джейн Фромонд, румяную, улыбающуюся, как обычно в те дни, или, может, теперь, издалека, она такой помнилась. Он был пятидесятилетним, уже седобородым, схоронившим жену; но ей довелось повидать двор и окружение королевы, и его честность и добросердечие сияли среди них, как тот человек с фонарем {150} , историю про которого он любил рассказывать. Она сама пылала звездой — Джон Ди так ей и сказал, — горячая и вспыльчивая, особенно когда видела несправедливость или равнодушие к жестокости — столь частых гостей Виндзора, Ричмонда и Нансача; если ее и беспокоил преклонный возраст нового обожателя, то все же ей более по нраву был этот прямой серьезный человек, чем любой из придворных отпрысков, не умевший отличить правду от кривды.

В проницательности же своего супруга она никогда не сомневалась — до сего дня.

Она очень долго не могла осознать, о чем ей толкуют и что потребовали ангелы, и ей оставалось только молча смотреть на него, заслонив открытый рот пальцами.

Потом она плакала; он еще никогда не видел, чтобы она так плакала, ни от страха и тоски по дому, ни после рождения мертвого ребенка — полную 1/4 часа, запишет он позже; он даже не знал, что она может так плакать. Потом она разъярилась, и это длилось дольше, и было куда ужасней, она проклинала Келли и духов такими словами, каких он от нее никогда не слышал, и в бешенстве разбила зеркало, подаренное ей герцогом Рожмберком. Младшие дети, отосланные из комнаты, пробрались назад, плача, сами не зная отчего, и кричали отцу, чтобы он прекратил, прекратил. Он отослал их прочь, вернулся, умолял жену взять себя в руки.

«Прекрати, прекрати», — говорил он, ловя ее сопротивляющиеся руки. Она вдруг, как подстреленная, с криком рухнула на колени и обхватила его.

«Муж мой, умоляю, не оставляй меня. Никогда. Никогда-никогда».

Он не мог поднять ее, не мог успокоить. Нет, Джейн, нет. Он почти отказался уже от того, о чем попросил; он вспомнил Авраама, приставившего нож к горлу Исаака, и как же он хотел услышать голос ангела, который окликнул бы его и объявил, что испытание пройдено. Но никто его не звал.

В ту ночь много было встреч-расставаний, приходов-уходов в том крыле замка, которое занимали они и Келли с женой, в общих комнатах горел свет, хлопали двери, звучали крики. Джейн и Джоанна заперлись в комнате Келли, а мужчины ходили взад-вперед у двери, избегая встречаться взглядами.

Зачем это ангелам, недоумевал Джон Ди, ужели недостаточно того, что из нас выжали, как сок из лимона, всякую неохоту; он пойдет на все, что бы они только ни пожелали, но зачем им тянуть руки к его жене и к бедной девочке Келли, дрожащей, словно оленуха, затравленная собаками? Это всего лишь очередное испытание его преданности, уверить в которой ангелов, как ревнивую возлюбленную, невозможно, — или же прав Келли и двоих искателей следует скрестить, как скрещивают розы или абрикосы, для выведения нового сорта?

Спокойная и без слез, появилась Джейн, держа за руку Джоанну. В воздухе вдруг распространился странный запах, и позже они не могли решить, какой именно: свежескошенной травы, показалось Джоанне, персидского эфирного масла, утверждал Келли. Они молились, сказала Джейн, и дали клятву.

«Вы должны спросить их еще раз, — сказала Джоанна. — Должны».

«Мы, — сказала Джейн, — ни в коем случае не согласимся на это, если не будем уверены, что они действительно сказали то, о чем вы говорите. Прежде они никогда не просили такого, но часто утешали нас. И мы не будем есть ни мяса, ни рыбы, пока не получим ответа».

«Джейн».

«И я верю, — сказала она (сказала с силой, хотя, казалось, готова была вновь расплакаться), — что Бог скорее обратит меня в камень, нежели попустит, чтобы я, во всем покорная Его воле, претерпела поношение или какую бы то ни было тяготу». {151}

«Да, — ответил ей муж. — Договорились. Теперь давайте спать. Рассвет близко».

Все четверо подписали торжественный договор {152} ; он сохранился до сих пор, написанный на прочном пергаменте, потемневшем от времени, но уцелевшем, чернилами из ламповой сажи, которые долговечнее, чем кровь. Под страхом смерти они поклялись хранить тайну; они обещали подавить все сомнения в том, что сила и власть над грехом — освободившая их и снявшая все грехи — от Бога. Они поклялись хранить между собой христианское милосердие, духовную дружбу и (эти слова записаны так же ясно и твердо, но чуть крупнее) супружескую свободу. Они положили этот документ на священном южном столе в часовне замка, как послание Санта-Клаусу, и стали ждать ответа. [30]

Отмены приказа не последовало. Шел май, дни удлинялись.

В бессонную полночь Джон и Джейн в занавешенной пологом постели заговорили впервые с тех пор, как подписали договор.

«Они отметили нас, — говорил он. — И оказали нам честь».

«Да, — отвечала Джейн. — А я бы предпочла лишиться чести, чтобы меня приговорили к заключению на собственной кухне, и в своем огороде».