Джон Краули - Дэмономания

«Привет из большого города» — так Роз Райдер начала первое письмо к Пирсу Моффету. Она предупреждала, чтобы он на многое не рассчитывал в так называемый «начальный период», под которым она разумела время обучения в «Пауэрхаусе», чему бы там ни учили; он про себя называл это «промывкой мозгов». «Подготовка идет чудо как хорошо. Пирс, я всегда боялась тестов, просто жуткая тестобоязнь, а теперь как отрезало. Я просто их выполняю». Потом что-то вычеркнуто, вроде «Вот если бы ты мог»: отмененное или невысказанное желание. «Квартирка моя — просто прелесть, улица хорошая, округа безопасная, удивительно даже, как мне такое досталось. Уроки интересные, Майк всегда готов помочь, если вдруг какие трудности. О многом, Пирс, я не могу ни написать тебе, ни даже рассказать».

Ни написать, ни рассказать: что ж, ему уже доводилось стоять перед такими вот закрытыми дверьми, а тому, что за ними частенько обнаруживалось, словно за дверцей шкафа в спальне, воспетого в тысяче сальных анекдотов, на самом деле совсем не трудно подыскать название.

Старина Майк. Все еще на сцене. Ладно-ладно.

«Великая засуха продолжается, — писал в ответ Пирс, полулежа в постели и примостив на согнутых коленях желтый рабочий блокнот. — В газете пишут — необычная, но не то чтобы неслыханная. Дождя нет уже почти месяц. В этом есть своя прелесть, эдемская неизменность, но, конечно, все меняется, и быстро: застывший миг перемены — а, каково? Есть (китайская?) пословица насчет того, что женщины влюбляются в мужчин весной, а мужчины в женщин — осенью. Мне кажется, так и есть — в смысле, опыт вроде бы подтверждает. Есть и другая пословица — про „с глаз долой“ и про сердце. В последнее время я размышляю о сердцах. Они похожи на хранилища или контейнеры: уж не знаю, почему они бывают тяжелыми и легкими, чему там учит физиология. Содержат-то они одну лишь кровь, и ту в движении. Гидравлика. Ладно. Это любовное письмо, если ты до сих пор не поняла».

Вычеркни, сожги, порви, скорми огню. Вместо этого он перевернул желтый лист, у которого, как у всех ему подобных, с другими не схожих, начало было внизу оборотной стороны, и продолжил:

«Роз, у меня для тебя есть инструкции. Я хочу, чтобы ты их выполнила в точности, а в следующий раз дай знать о результатах; опиши все подробно — во всех подробностях».

Он поднял глаза. «Прежде всего, — писал он, — если ты читаешь это в общественном месте, я хочу, чтобы ты дочитала до конца. Окружающие будут видеть, как ты читаешь, и, конечно, некоторые из них будут наблюдать за тобой, моя милая, мужчины — даже наверняка, ведь смотрят же? И думают о тебе, углубившейся в чтение; может быть, они заметят что-то такое в твоей сосредоточенности, не догадываясь, что притягивает их взгляды, — но ты-то ведь знаешь?

А если ты гуляешь одна, Роз, думай об этом весь день, пока не останешься одна, и тогда принимайся за то, что я скажу, и говори вслух то, что я велю».

Он поразмыслил. Грудь его стеснилась. Продумать задание оказалось делом небыстрым, но перенести слова на бумагу, даже представить, как он пишет, а она читает, — такая перспектива обрела нежданную силу. Тема, не охваченная в Ars Auto-amatoria: побочная или эпистолярная разновидность искусства. Хотя всеобщая и древняя, в этом Пирс не сомневался. Он пошевелился, устраиваясь на кровати поудобнее.

Роузи Ладонь и пять ее дочерей — называлось это раньше в Кентукки; интересно, подумал Пирс, шутка забрела в Камберленд с одинокими трапперами и Буном {170} или каждое поколение изобретало ее заново, настолько она очевидна. Все без Кошелки тут спусти. Экий остроумный Аноним-Онаним, говорил он Роузи Расмуссен: тогда «кошелка» была словцом общеизвестного сленга. Спусти, в смысле кончи.

Неоконченное письмо и мелкие монетки, высыпавшиеся из кармана, подползли к краю койки и соскользнули на пол; эмблема на стене увеличилась, войдя сквозь окна воображения прямо в сердце, ибо, без сомнения, эти окна открыты были в нем, а не в настороженной Роз, открыты настежь. Воображение принялось черпать из темного колодца ровно и мощно, словно он правой рукой качал рукоятку насоса. Он представлял, как Роз описывает ему исполненное поручение, и как она его выполняла, и прочее, чем она занималась, или хотела, или могла бы заняться; он рассказывал ей то, чем мог заняться, но не стал, с выдуманной прежней любовницей или с любовницами реальными, о которых он не вспоминал по нескольку недель, а то и месяцев; мелькнул даже Робби на пороге парадной двери, застенчивый золотистый отрок, его мандрагора, его плод. Посмотри, какое у тебя могущество, какая у тебя скорость {172} (это Гермес Триждывеличайший подстрекает утомленного адепта вершить чудодейство силой одной лишь Мысли). Увеличь себя до неизмеримой величины; вознесись выше всех высот; спустись ниже всех глубин. Представь себе, что ты одновременно везде, на земле, в море, в небе, в глубоких звериных логовищах; что ты еще не родился, что ты еще в утробе матери, что ты молодой, старый, мертвый, вне смерти.

Желание бесконечно, действие ограничено пределом: однако не здесь, где Память бесконечно увеличивает или повторяет то, что их плоть в недолгом соединении могла совершить лишь однажды или только раз за один раз. Миг Вечности, обещанный в старой рекламе, что появлялась на последних страницах стыдливых мужских журналов его молодости, — что-то розенкрейцерское. {173} Тогда он все не мог сообразить, что бы это значило. Уж конечно, не то, к чему он сейчас примерялся.

— Хорошо, Роз, — произнес он вслух в пустой комнате Мягким Голосом. — Хорошо. Да, Роз. Да.