Саймон Кларк - Чужак

Слова не шли. Вместо них являлись яркие образы-картинки. Они не вплывали, не просачивались робко в голову, а врывались в мозг и лопались — БУМ! — как бомбы. Без какого-либо порядка. Я видел их ясно, как в тот день, когда мы узрели все по телевизору. Тогда они взяли Белый Дом и сожгли его до основания. По знаменитой лужайке бегали тысячи хлебных бандитов. Какой-то парень с прической, почему-то напомнившей мне о мороженом — волосы у него были белые и вьющиеся — вышел, чтобы поговорить с ними. Репортер сказал, что это сенатор, помогавший когда-то тем парням, которые теперь разносили все вдребезги. Он стоял, выставив руки, будто пытался сдержать приличных размеров волну. Но хлебные бандиты просто смели его. Оружия у них не было, и они рвали сенатора на части голыми руками. Кто-то содрал с него скальп и забросил, как тряпку на дерево. Белые волосы повисли на ветке.

Эта картинка возвращается в мою память в самых мельчайших подробностях.

Вот так я и сидел, с побитой физиономией, бессмысленно глядя в окно и не зная с чего начать. На противоположной стороне озеро находилось то, что осталось от Льюиса. Говорят, когда пишешь книгу, нельзя пользоваться приемом обратного кадра, тем, что в кино известно как «флэшбэк». Какого черта? Кто это придумал? Вот вам флэшбэк, потому что я не могу выкинуть его из головы. Я помню, как первый раз пришел в Льюис. Я увидел сгоревшие дома; разбитые машины; исхудавшего — кожа да кости — пса, переворачивавшего лапой человеческий череп в надежде найти хоть кусочек достаточно свежего мозга. Я видел себя, похожего на призрак, отражением мелькнувшего в разбитом окне «Кей-эф-си», где обнаружил ящик с пакетиками кетчупа. Был ли я голоден? Господи, да у меня уже и дырки на ремне кончились. У меня была талия сидящей на диете осы. Вот так. Устроившись на поваленном кассовом аппарате, я ахал и охал, и отрывал уголки пакетиков и выдавливал в рот жгучий красный кетчуп. Черт. Да, мысленно я могу путешествовать во времени. Я вижу себя бродящим по городу, вламывающимся в сохранившиеся гаражи. В конце концов, мне посчастливилось найти машину с накачанными колесами и полупустым баком. Бензина хватило, чтобы проехать пятьдесят миль и забрать мать и сестру, прятавшихся в церкви. Обе уже были больны, только я не знал, насколько.

Голова гудит, кожа на лице стягивается, превращая его в уродливую маску. А я мысленно скольжу по воде, возвращаясь в Льюис. Прохожу мимо кинотеатра — куча человеческих костей в фойе, пауки в аппарате для попкорна. Проекционную облюбовали летучие мыши. «Вулворт» выгорел до основания. «Уол-Март» сохранился как здание, но выметен начисто. Ни банки бобов, ни бутылки пива. Ничего. Пусто.

Я скольжу между заброшенными домами. Вот какая-то гадость в ванне. Когда началась заварушка, бабуля упала и сломала бедро. О ней никто не вспомнил, ее никто не поднял. Собаки сожрали ребенка, оставшегося в доме. Грязные бассейны с липкими стенками. А что же местная средняя школа? Ох, приятель, на кладбище, пожалуй, пошумнее будет, чем в этих классах.

Я прокручиваю память назад. Проношусь мимо разгромленных складов, пересекаю дорогу, пролетаю через лежащую в руинах паромную станцию… быстрее… быстрее… еще быстрее… и вот уже мчусь над водой к Салливану.

Вечер. Горожане спокойно занимаются привычными делами. Миссис Хэтчард дает сольный концерт на пианино в «Браунс Отеле» на площади. Группа ребят спешит по Централ Уэй к кинотеатру «Миллениум».

Хо! Да это же я сам! Сижу в домике — заметьте, подальше от города. Подальше от добропорядочных граждан Салливана. Все еще сидишь, Валдива? Решаешь, как бы высказаться? С чего начать?

Ну, Валдива, с чего?

«С начала», — пищит кто-то, кто поселился у нас в голове. Тот, у кого всегда наготове какой-нибудь мудрый, но совершенно никчемный совет. Прекрасно, умняга. Попробую с начала. Как мне это помнится. Итак, самое ранее воспоминание?

Что ж, это легко.

Мама везет меня стричься. Мне было, наверное, года три. И меньше всего на свете я хотел ехать в парикмахерскую. Я так этого не хотел, что проплакал всю дорогу. Я ненавидел парикмахера, то, как он крутит мою голову, наклоняет ее вперед, потом назад и вбок. Я ненавидел его за то, что он рассматривает мои волосы. Будто там, между волосяных фолликул, происходило что-то забавное. Цирковое шоу. Но больше всего я ненавидел обрезки волос, заползавшие под рубашку, колкие, от которых жутко чесалась кожа.

— Вас постригут, молодой человек, хотите вы того или нет.

Мама произнесла это уже в десятый раз. Обычно она спокойная и довольно веселая.

Но теперь ее губы сжаты в твердую линию. Пальцы крепко вцепились в руль. Я вел себя несносно, можете поверить, ее это чертовски раздражало.

А потом я получил жизненный урок. Один из тех, которые становятся сюрпризом для ребенка. У взрослых не всегда все выходит по-ихнему, так, как они хотят.

Без всякой на то реальной причины заднее колесо машины вдруг отвалилось.

Таково мое первое воспоминание. Мама ведет машину. Я сижу сзади. Мы оба смотрим, как колесо катится по дороге. Катится быстрее, чем мы. Мама поначалу выглядит шокированной. Но потом останавливает машину (задняя ось, должно быть, оставила на асфальте изрядную борозду) и начинает смеяться. Как сумасшедшая. Я тоже смеюсь, а колесо преспокойно и неспешно катится дальше.

На мой взгляд, оно вполне могло прокатиться через весь штат.

Ну вот! Таким было мое первое воспоминание. Теперь уже нетрудно написать, что случилось потом, как все развалилось и как вышло, что я сижу в домике, а на моих шнурках засохшая кровь чужаков. Узелки не отличишь от запекшихся кровавых сгустков.

В тот вечер, когда застрелили Авраама Линкольна, в театре находился некий Валдива. Бабушка и дедушка рассказывают, что Мортон Валдива помог вынести раненого президента из театральной ложи. Мортон служил судовым врачом. И вот он рвет на полосы рубашку и пытается остановить кровотечение у лежащего на ковре Линкольна. Но люди президента не знали старика Морта и оттащили его, боясь, что он сделает только хуже. Бабушка и дедушка уверяют, что мой предок вполне мог бы спасти Линкольна, если бы ему только позволили сделать свою работу. Таково семейное предание. Отлично. Но однажды, очень давно, мне показали хлопчатобумажную рубашку, вставленную, как картина, под стекло. Когда-то она была белая, но я увидел ее грязно-серой. И от нее действительно был оторван край полы, с помощью которого Мортон Валдива собирался остановить вытекающую из огнестрельного ранения кровь, и, может быть, спасти жизнь великого человека. Более того, на рубашке имеется пятно, оставленное, по словам деда (он рассказывал об этом благоговейным тоном верующего, показывающего кусочек Истинного Креста), кровью Линкольна.