Ирина Дедюхова - Ирина Дедюхова Армагеддон № 3

— Это что такое? — недоуменно спросил Седой.

— Да так, неважно. А настоящих стихов ты, случаем, не помнишь?

Седой задумался, а потом тихо, почти для себя, прочел:

— Это стихи? — с сомнением спросил Ямщиков.

— Стихи, конечно, стихи! — заверил его Седой. — Как задницу прижмет по-настоящему, так сам заскулишь про прекрасные мгновения, собственным нюхом почуешь, где стихи, а где что-то другое… Душа попросит. Давай-ка, приканчивай разговорчики в строю и начинай башкой работать!

Далее, конечно, его понесло к бесконечным рассуждениям о необходимости именно теперь включиться в настоящую работу, но Ямщиков почти не прислушивался к привычному занудству Седого.

Ямщиков в который раз удивился своей патологической живучести. Вроде бы следовало примириться, что предприятие их обречено. С того самого момента, когда он увидел, кто у них вместо Факельщика. Да хотя бы, когда Нюхач признался, что ничего не чует… Просто принять житейскую истину, что им, как и всему вокруг, суждено умереть. Казалось бы, какая разница? Ведь и появились они не бессмертными. Но нечто упрямое и цепкое прямо у него внутри требовало как можно больше настоящих стихов про то, как «зренья нет»… Оно желало слушать, слушать… и не соглашаться с процитированными соратником красивыми словами, туго сплетенными в рифму с каким-то тревожным ритмом. Надо же! Будто с них списано! Седой горячо что-то доказывал рядом, а Ямщиков понимал, что согласиться со стихами было бы красивым трагическим финалом всего их дурацкого путешествия. И по уму именно такой финал следовало бы принять. Но все-таки и сам Седой заявлял, что вся работа его мозга должна быть направлена в иное, более плодотворное русло. Это, когда он просил его к Наташке в тамбур не ходить…

Из путаных, многоярусных размышлений с огромным количеством сложноподчиненных предложений, его Сусаниным вывел репродуктор, резко заоравший прямо в ухо:

Песенка была вроде бы ничего, и Ямщиков сделал радио погромче. Седой умолк и, явно обидевшись, повернулся к нему спиной. На словах «Начнет расспрашивать купе курящее про мое прошлое и настоящее» песня резко оборвалась. Женский голос с негодованием произнес: «Вот так Барбара Брыльска сообщает нам в фильме «Ирония судьбы, или с легким паром» о негативном поведении некоторых граждан в поездах дальнего следования. Напоминаем всем пассажирам о недопустимости курения в купе и крайней опасности подобных антиобщественных поступков!»

«Хоть бы ты заткнулась, сука!» — подумал Ямщиков, решив немедленно обкурить стихи, свои мысли по поводу и гадкую передачу «Радио МПС» в тамбуре. Но не успел он открыть дверь, как из динамика полились трагические звуки… Печальный, беспомощный мужской голос, которому расстроенным эхом вторили женские полувсхлипы, произнес: «Нечеловеческая сила в одной давильне всех калеча, нечеловеческая сила земное сбросила с земли!..»

Инстинктивно втянув голову в плечи, Ямщиков шагнул из купе. Голоса обиженно и разочарованно с явственно различимой слезой сказали ему в спину: «И никого не защитила вдали обещанная встреча! И никого не защитила рука, зовущая вдали!» В этот момент Ямщикову почему-то представились тоненькие нынешние пальчики Флика, и как он этими пальчиками размазывает сопли по щекам, конечно, из-за него, поскольку ему, Ямщикову, уже пришел долгожданный писец. Всхлипнув, он задержался в дверях, но тут же чертыхнулся, поскольку противная баба влезла прямо ему в душу с объяснениями услышанного: «Вот такую жизненную историю рассказал нам артист Андрей Мягков. Никого не защитит вдали обещанная встреча от крушения поездов по причине вывернутых с железнодорожных путей гаек, срезанных костылей и снятых плафонов светофоров!..»

Передача оборвалась на полуслове, и голос Седого, заткнувшего говорильник, вернул Ямщикова к жизни:

— Какого черта, Грег? Ты можешь понять, наконец, что и без тебя тошно?.. Душа-то у тебя есть, ё-моё? Вали куда шел!

— Скажи, Макаров, но ведь душа-то у нас есть, правда? И Бог где-то должен быть, а?

— А… Ты про это… Что, Рваный, тоже не нравится, что душа и Бог — суть поповские фетиши?

— Не нравится, Макаров. Особенно в данный исторический момент.

— У нас на заводе, перед тем как меня посадили, собрание проводили профсоюзное. Коммуниста одного хвалили за производительность труда. Привожу дословно: «Анищенко душой болеет за порученное ему дело!» Или еще вот, захожу в партком. Там секретарь нашей ячейки в трубку телефонную кому-то кричит: «Да не дави ты на меня, ради Бога!» Можно сказать, что мир — простой, как задница, с одной дыркой посередке, но при этом каждая тварь прекрасно осознает, что есть у нее душа! Есть!

— Значит, есть. Мне, понимаешь, сейчас надо знать точно. Мне как-то проникнуться надо, чтобы всю кодлу в руках зажать.

— Ваших блатных через конвейер не пропускали?

— Да нет… вроде. Зубы выбьют — и ладно.

— А у нашей 58-й статьи это самым страшным считалось. Когда не бьют, кормят даже, но спать не дают. Вообще. Только чуть закемаришь, вежливо пробуждают. Вежливо. И следователи конвейером меняются. Свеженькие. Ты вот скажи, Рваный, если бы у наших врагов народа только тело было, то на кой ему спать? Ведь и так сидишь — ни хрена не делаешь. Спать-то тогда зачем? А то-то и оно, что во сне душа отдыхает и где-то, видно, чем-то питается. Вот какой части тела это надо! Поэтому мучительнее было, когда пытку не тела, но вот этой самой души устраивали. При этом и следователи, и подследственные были уверены, что никакой души не бывает.

— Ты смотри, что суки делали! Слушай, а ты…

— Чего?

— Ты никаких стихов на память не знаешь, Макаров? Почитай шепотом, а? Для души… Наклонись, будто наряд обсуждаем… Устал я очень, вымотался душой, Макаров…

— Ладно. Слушай, — задумчиво прошептал Макаров, почему-то потирая глаза.

— «И от нас природа отступила — так, как будто мы ей не нужны…» — эхом повторил Рваный. — Есенин? Нет? Но, тоже хорошо сложил… Спасибо тебе, Макаров! От всей души!