Хольм Ван Зайчик - Дело о полку Игореве

И отвечать.

Минуты через три он сказал:

— Ладно. Извернусь как-нибудь, не впервой… Вы лучше вот что мне поведайте, ечи мои драгоценные. Ну, отменю я завтра голосование. Через седмицу его снова назначат. Челобитная-то никуда не денется. И те, кого запрограммировали, никуда не денутся. Четверть народных избранников! Не в острог же их сажать, бедолаг… и не в больницу психоисправительную упекать безо всякой надежды на выздоровление. Они же, как я понял, вне вопроса о челобитной — нормальные люди.

И Баг, и Богдан ломали себе голову над этой проблемой уже не один час.

А боярин ад-Дин, так и лежащий умопомраченным?

А Раби Нилыч, для которого Богдан смог сделать лишь одно — буквально на бегу позвонить Риве и, не вдаваясь в объяснения, умолять ее по возможности оградить отдыхающего батюшку от политических новостей, чтобы тот, мол, поменьше волновался…

А верный и храбрый Максим Крюк, невесть где и как подмеченный да соблазненный окаянным Прозрецом; Крюк, коего до сей поры так и не сумели сыскать? А юный герой Елюй, то проваливающийся в подобный смерти сон, то вдруг рвущийся снова искать и убивать Бага? Господи Иисусе, Гуаньинь милосердная, а остальные, еще не выявленные? Как к ним относиться теперь?

— Судя по всему, вполне нормальные, — ответил Баг. — За исключением Игоревичей, конечно. Дружинников. С теми работать придется особо.

Князь чуть качнул массивной головой.

— Ишь… — пытливо посмотрел на Бага, потом на Богдана. — И как же именно, позвольте осведомиться?

— Пока не знаем, — честно сказал Богдан.

— Драгоценный преждерожденный князь может быть уверен, что насильственные по отношению к дружинникам действия мы постараемся свести к самой малости, — честно сказал Баг. И, чуть подумав, добавил: — Необходимой малости.

Князь опять задумался.

— Отцы-то, что из Елюя беса гнали, тут не помогут? — с какой-то беспомощной, детской надеждой спросил он вдруг.

Видно, перед лицом катастрофы, как то в подобных случаях и бывает, князь на миг ощутил себя не владыкою могучим, а просто перстью земной. Плюновением Божиим.

Баг не сдержался — хекнул от души, вспомнив, как тот же самый вопрос он задавал в Храме Света Будды. Но ничего не сказал.

Богдан отрицательно покачал головой.

— То, что мы своими руками против душ своих творим, только нам, руками же своими, и выправлять, — жестко ответил он. — Мы не паразиты у Господа, а чада его. Разбил отцову чашку — склей, или новую купи, или хоть из чурбачка выточи батьке на радость… Сам. Так и тут.

Князь вдруг выпрямил широкую спину, рот его чуть приоткрылся. До него дошло окончательно.

— Так это что ж? — грозно прогудел он. — Просто-напросто новое оружие? И у нас такого нету?

— Драгоценный преждерожденный князь прав, — нестройно отвечали Богдан и Баг.

Фотий в свирепой задумчивости накрыл рукой свою чашку. Пальцы его сжались; казалось, чашка вот-вот раскрошится в мелкую, колкую труху. Ечам жутковато сделалось смотреть. Ровно это не чашка была, а кто-то из ближних княжьих обдумывателей, годами близ терема сладко евший и мягко спавший — да и проворонивший среди всех этих насущных дел новую угрозу стране.

— А что же умы наши? — сдержанно спросил князь. — Али все вышли?

Богдан чуть помедлил, прежде чем ответить. И ответ его впервые прозвучал чуть уклончиво:

— Как только драгоценный преждерожденный князь даст нам повеление удалиться, мы займемся и этим.

Князь выпустил оставшуюся невредимой чашку и снова встал; напарники вскочили. Но князь даже не глянул на них. Немного вразвалку он подошел к трубящему слонику и снова коснулся кончика его хобота.

— Главу Законообразной палаты ко мне, — властно прогудел он. — С полной подборкой народоправственных эдиктов и поправочных к ним челобитных. Что? Да! За все двести лет!!!

Потом-таки обернулся. Поджал губы и, поборовшись с собой, все-таки поведал о том, что, похоже, более всего изумляло и раздражало его сейчас.

— Гены… — пробормотал он. — Вот ведь ерунда какая. Таки махоньки — а ты погляди чего!

Баг и Богдан с каменными лицами стояли навытяжку.

— Ну, быть по сему, — сказал Фотий. — Ступайте. И — чтоб молчок!

— Так точно, — сказал Баг.

— Разумеется, — сказал Богдан.

Князь опять поджал губы и поглядел на них испытующе. А затем неожиданно улыбнулся.

— Будем делать каждый свое дело, — сказал он. — Я свое, а вы свое. — В голосе его звякнул угрожающий металл. — Ученых мне…

— Только пусть драгоценный преждерожденный князь памятует, — с отчаянной храбростью перебил Богдан, — что лишь Господь творит чудеса мгновенно. Науке для того потребны многие усилия и многие годы. Может, десятилетия. Единожды упустил темп, с шага сбился — потом не вдруг наверстаешь.

— Я не глупей вашего, минфа Оуянцев, — набычась, глянул на Богдана из-под бровей Фотий. — Да вдвое старше к тому же. Для детишек своих мысли умные поберегите, вдруг не хватит.

— Прошу простить, — бесстрастно поклонился Богдан.

Великий князь великодушно махнул рукой.

— Ступайте уж. Молодцы вы… сугубые молодцы. Но наград не ждите! И не потому, что недостойны. Напротив. Но… Что в повелении-то писать прикажете? За успешно проведенное расследование, в результате коего выявилось, что четверть улусного законопросительного Гласного Собора голосует, не отдавая себе в своих действиях отчета, поелику умопомрачена злокозненной волею с применением заокеанской пиявки…

И сам же, выждав мгновение, захохотал. Гулко и совсем не весело. С угрюмым, несчастным лицом.

У глухой, без окон задней стены, выходящей на огороды, живописно и безалаберно навалено было десятка полтора свежих бревен. Между бревен продирались жизнерадостные молодые лопухи. На бревнах, под козырьком крыши, молча и мрачно сидели четверо мужчин. Один курил.

Погода портилась и здесь; время от времени срывался не холодный, но неприятный, мелкий секущий дождь. Осень подкрадывалась к Александрийскому улусу. Небо заслонилось низко висящими лохмами туч, и они медленно, тяжко, неприятно ворочались, словно необъятный медведь поудобнее укладывался в берлоге прямо над людскими головами.

Мимо сидящих мужчин неумело прокатила постукивающую деревянную тачку, полную ароматного компоста, изящная женщина средних лет, в черном ватнике, заплатанных на коленях мужских спортивных портах и шаркающих резиновых калошах, которые явно были ей велики по меньшей мере размера на три. С ногтей женщины еще не успел сойти модный в сем сезоне маникюр.

То была старшая жена Лужана Джимбы.

Она остановилась на мгновение, рукавом вытерла со лба то ли пот, то ли дождевую морось, обернулась к мужу и улыбнулась ему устало, но преданно: мол, все хорошо, любимый, ты решил, а я — с тобой, мы обе — с тобой, и поэтому все хорошо. Потом двинулась дальше.