Нил Шустерман - Беглецы

— Коннор, стой! — кричит отец, и начинается стрельба.

Мальчик чувствует удар в спину — пуля по­пала в него, но ее, видимо, задержал рюкзак. Коннор решает не оглядываться. Добежав до разделительного ограждения, он видит, как на металлическом заборе появляется и расплыва­ется небольшое синеватое пятно, как будто кто-то разбил ампулу с жидкостью. Полицей­ские стреляют пулями с транквилизирующим средством. Значит, хотят не убить его, а только сбить с ног и усыпить. Естественно, думает он, использовать на оживленном шоссе боевые па­троны им вряд ли кто разрешит.

Коннор с разбега перемахивает раздели­тельное ограждение и оказывается на пути «ка­диллака», несущегося во весь опор. Машина ле­тит прямо на него, и водитель при всем жела­нии не сможет остановиться. Слава богу, он успевает заметить мальчика и выворачивает руль, чтобы объехать его. По счастливому сте­чению обстоятельств Коннор тоже не может остановиться — после прыжка через забор инерция продолжает тащить его вперед. «Ка­диллак», неистово визжа тормозами, проно­сится всего в нескольких сантиметрах от маль­чика, задев его лишь боковым зеркалом. На зад­нем сиденье кто-то есть — Коннор успевает за­метить сквозь открытое окно чьи-то испуганные глаза. Автомобиль с трудом оста­навливается, распространяя удушливый запах горелой резины. Оказывается, сзади в машине сидит мальчик примерно такого же возраста, одетый с ног до головы в белое. Он напуган.

Полицейские уже успели добежать до раз­делительного ограждения. Коннор смотрит в испуганные глаза парня, сидящего на заднем сиденье, и неожиданно понимает, что нужно делать. Просунув руку в открытое окно, он под­нимает задвижку и распахивает дверь машины.

Стоя за кулисами, Риса ждет своей очереди выйти на сцену.

Сонату, которую ей предстоит сыграть, она может воспроизвести даже во сне. В сущности, она часто так и делает. Сколько раз она просы­палась ночью, чувствуя, как пальцы перебирают складки простыни, словно клавиши рояля. Му­зыка играла в голове всю ночь, и, проснувшись, Риса продолжала слышать ее. Через несколько секунд сон рассеивался, и пальцы переставали перебирать воображаемые клавиши, продол­жая лишь тихонько барабанить по простыне.

Она заставила себя выучить сонату в совер­шенстве. Необходимо было добиться того, что­бы звуки лились из-под пальцев без видимых усилий.

«Это не конкурс, Риса, — часто повторяет мистер Дюркин. — Здесь не может быть побе­дителей или проигравших».

Но Риса так не считает.

— Риса Сирота, — объявляет конферансье, — прошу вас.

Девочка расправляет плечи, проверяет, хо­рошо ли заколоты длинные каштановые воло­сы, и поднимается на сцену. Раздаются сдер­жанные аплодисменты. Хлопают в основном из вежливости, чтобы поддержать. Часть лю­дей искренне сопереживает молодой пианист­ке — в зале сидят друзья и учителя. Другие хло­пают, потому что «так положено». Артистке еще предстоит завоевать их сердца.

Мистер Дюркин тоже сидит в зале. Риса за­нимается у него уже пять лет. Ближе его у нее никого на свете нет. Да и то уже прекрасно — не каждому ребенку в Двадцать третьем Государст­венном Интернате штата Огайо удается нала­дить с учителем такой контакт. Большая часть сирот, живущих в государственных интерна­тах, ненавидит своих учителей, считая их тю­ремщиками.

Стараясь не обращать внимания на диском­форт, причиняемый жестким воротником кон­цертного платья, девочка садится за рояль — черный, как ночь, и почти такой же длинный концертный «Стингрей».

Риса концентрируется на том, что ей пред­стоит сделать.

Лица людей, сидящих в зале, медленно то­нут во тьме. На публику нельзя смотреть ни в коем случае. На свете нет ничего, кроме нее, этого великолепного рояля и прекрасных зву­ков, которые она вот-вот из него извлечет.

Риса поднимает руки, и пальцы на мгнове­ние застывают над клавиатурой. Девочка начи­нает играть — страстно, бравурно. Пальцы пор­хают над клавишами, придавая лоск ее игре. Музыка струится из-под них, бегло, непринуж­денно. Прекрасный рояль поет, как хор анге­лов... но вдруг левый безымянный палец со­скальзывает с клавиши ре-бемоль, и вместо нужной ноты Риса берет простое ре.

Ошибка.

Она проскочила так быстро, что публика, возможно, ничего и не заметила, но Риса пре­красно все поняла. Фальшивая нота звучит в уме, как заунывный звук волынки, постепенно усиливаясь до крещендо, отвлекая девочку от игры. Риса теряет концентрацию и снова оши­бается, а через две минуты берет неверный ак­корд. Глаза наполняются слезами, лишая девоч­ку зрения.

«Оно мне и не нужно, — повторяет про себя Риса. — Важно чувствовать музыку. Еще не позд­но выйти из штопора, ведь нет?» Мысли лихо­радочно роятся в голове бедной девочки, хотя неискушенный слушатель вряд ли заметил бы ее ошибки.

«Да не беспокойся ты, — сказал бы мистер Дюркин, — никто же тебя не осуждает». Да, мо­жет, он сам в это верит, но и то лишь потому, что может себе это позволить. Ему уже не пят­надцать, и он никогда не был сиротой, живу­щим за счет штата.

Пять ошибок.

Не грубые, едва заметные, но все же ошиб­ки. Может, все и было бы хорошо, если бы на одной сцене с Рисой не выступали настоящие знаменитости — но другие участники играли безупречно.

Мистер Дюркин счастливо улыбается, при­ветствуя Рису на выходе из зала.

— Ты была великолепна! — говорит он. — Я горжусь тобой.

— Я играла отвратительно.

— Чепуха. Ты выбрала одно из самых слож­ных произведений Шопена. Даже профессио­налы не могут сыграть его без ошибок. Ты сыг­рала достойно!

— Мне мало играть достойно.

Мистер Дюркин вздыхает, но возразить ему нечего.

— Ты играешь все лучше и лучше. Я уверен, недалек тот день, когда эти руки будут играть в Карнеги-холле.

Он искренне, довольно улыбается. Девочки в общей спальне поздравляют Рису так же, как и мистер Дюркин, — им незачем врать ей. Этого достаточно, чтобы в душе девочки возродилась надежда, и Риса спокойно засыпает, когда на­ступает время отбоя. Ладно, думает она, я гото­ва допустить, что, быть может, придаю всему этому слишком много значения. Как знать, мо­жет, и не стоит быть такой жестокой по отно­шению к себе. Риса засыпает, думая о том, какое произведение выбрать к следующему конкурсу.

Через неделю ее вызывают в кабинет дирек­тора.

Там девочку ожидают три человека. Насто­ящий трибунал, думает она. Трое взрослых си­дят в ряд, что придает им еще больше сходства с триумвиратом судей. Или с тремя мудрыми обезьянами: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю.

— Присаживайся, Риса, — говорит директор, указывая на стул.

Она пытается двигаться грациозно, но ме­шают дрожащие колени. В результате девочка неловко плюхается на стул, думая о том, что он слишком мягкий для зала, в котором заседает инквизиция.