Сергей Волков - Анабиоз. Марш мародеров

Девушка припадает к горлышку, судорожно глотает — и тут сказывается накопившееся нервное напряжение. Оттолкнув руку Ника с бутылкой, она плачет, буквально заходится в рыданиях.

— Тихо, тихо! — пытался успокоить ее Ник. — Всё уже, всё прошло…

— Гады! Вы гады, гады! — Эн молотит кулачками по широкой груди Ника. — Зачем вы меня с собой не взяли? Бросили… Там так страшно было… Они утром пришли, Бабая избили, ногами… Все лицо черное. А профессора… — Девушка всхлипывает, отворачивает голову и утыкается мокрым лицом в плечо Ника. — Профессора уби-и-ли-и! Он заступился, сказал, что это произво-о-ол… И Снежану… Но-о-жо-ом!

— Вот тебе и жизнь наладилась, — глупо говорит Ник, прижимая к себе сотрясаемую рыданиями Эн.

Проходит не менее получаса. Выплакавшись, Эн успокаивается и засыпает, прижавшись к Нику. Хал, стараясь ступать потише, пробирается к окну, выглядывает, прислушивается.

— Тихо вроде. Ну чё, еще посидим или будем выползать?

— Автомат! — бьет себя кулаком по лбу Ник. — Автомат не взяли!

— Да теперь-то чего, — хмыкает Хал. — Поздняк пить боржоми, блин. Ты скажи лучше, куда мы теперь?

— Туда, где людей поменьше. Где можно посидеть спокойно, помозговать, как дальше жить…

— Помозговать, — ворчит Хал. — Мозгуны, блин. Знаешь чё? Давай к Дому Кекина двинем. На цырлах, в обходняк. Там вроде спокойно, переночуем. Чё думаешь?

— Давай, — кивает Ник и осторожно принимается будить девушку.

Поход к готическому особняку проходит на удивление гладко. Выбравшись из подвала, друзья стараются как можно дальше уйти от Кремля. По Нагорной, по улице Зои Космодемьянской, прячась в тени деревьев, прижимаясь к стенам, с опаской, они выходят к площади Султан-Галеева, прокрадываются какой-то козьей тропой через густой боярышник вдоль серого монолита здания бывшего Госсовета, сворачивают на Малую Красную и уже отсюда начинают двигаться в сторону улицы Горького.

День выдается, как на заказ — теплый, солнечный. В такой хорошо лежать на пляже, попивая холодное пивко, и ни о чем не думать. Над городом плывут мелкие облака, похожие на овец, к полудню разжаривает так, что воздух над пятачками уцелевшего асфальта начинает дрожать и струиться.

— Сейчас бы на пляж, блин, — то и дело вытирая пот со лба, в сотый раз произносит Хал.

— Лучше мороженого. — Ник поворачивается к Эн, подмигивает, но девушка никак не реагирует.

Несмотря на жару, ее бьет внутренний озноб. Опухшие от слез, покрасневшие глаза со страхом смотрят из-под челки. Ник ощущает острое чувство жалости. Эн, в сущности, еще ребенок. И Ник решает — никогда, никогда больше он не оставит ее одну.

— Странно, — произносит вдруг идущий впереди Хал.

— Что? — немедленно откликается Ник.

— Странно, блин. Мы людей по дороге сколько раз видели? Четыре раза. И все толпами.

— И с охраной.

— Или с конвоем, блин. Не нравится мне эта движуха.

— Думаешь, нас ищут? — Ник тревожно оглядывается.

— Да на фига мы им сдались, — презрительно дергает плечом Хал. — Тут другое. Аслан, падла, город под себя подминает, понял?

Наверное, без власти жить нельзя. Нет, совершенно точно — нельзя. Но власть должна быть нормальная. Чтобы для всех людей, а не для одного или нескольких. Хотя это утопия, конечно. Ну, тогда так: чтобы те, кто у власти, о людях не забывали. И чтобы честно все было, по справедливости.

Если вдуматься, вся русская история — сплошные поиски справедливости. Всякие там восстания, Разин, Пугачев, Булавин, Болотников — все этого хотели.

Самое смешное, что цари и императоры тоже за справедливость были. Только понимали они ее по-своему. Это как в сказке про две правды — у народа своя, у барина своя. А когда император Александр Второй решил крепостное право отменить, многие считали, что это он для того делает, чтобы правда у всех общая стала. И убили императора злые люди за такой вот альтруизм.

На самом деле все не так там было. Крепостное право отменили, а крестьяне освобожденные бунтовать начали. Потому что не их это была правда с освобождением, чужая. И справедливости никакой не получилось: свободу дали, а землю — нет. Вся земля у помещиков осталась. Вот и вышло, что крестьяне стали свободными и свободно могли помереть с голоду, а если хотели не помирать, а жить, то все равно приходилось в ярмо идти и в кабалу, батрачить на помещика. И реформа императора Александра, которого тогдашние журналюги прозвали «Освободителем», разорила коренную Россию, пустила по миру сотни тысяч человек. Такая вот общая правда получилась. А если вспомнить еще, что «Освободитель» терпеть не мог русских, считая их самой ленивой и «бездельной» нацией…

Короче, я так понимаю, что власть осторожной должна быть. Как сапер. И никогда с плеча не рубить, даже если считает, что хорошее дело делает. Ну, это в том случае, если она все-таки нормальная власть. А такая, как у майора Асланова — это диктатура, конечно. С ней бороться надо, без вариантов. И вот когда мы ее одолеем, вот тогда вопрос о справедливой власти и встанет. И делать эту новую власть сами люди будут. Потому что понятно уже — никто нам не поможет, ниоткуда герои-спасатели не прилетят в оранжевых своих вертолетах. Это, то, что вокруг — наш новый мир. Это — навсегда.

Дом Кекина встречает их настороженной тишиной. Стараясь не оставлять следов, друзья огибают ту часть здания, что выходила на улицу Галактионова, пролезают через пролом в каменной ограде во двор и поднимаются по замусоренной лестнице на третий этаж. Анфилада пустых комнат, высокие двери, рассохшийся паркет. Грязные стекла почти не пропускают дневной свет и в помещениях царит полумрак. Мебели здесь нет вообще никакой — судя по всему, на этаже готовился ремонт.

— Пыль, паутина! — с наслаждением говорит Ник, возвращаясь из дальней комнаты. — Хорошо!

— Чего хорошего-то? — впервые после истерики в подвале подает голос Эн. — Бр-р-р-р… Мерзость.

— Хорошо, потому что сразу видно, что тут никого не было. Всё, отдыхаем.

— Жрать охота, блин! — Хал выразительно хлопает себя по тощему животу. — У кого чё есть?

Съестного оказывается не густо. Ник стелет на полу пластиковый пакет и выкладывает на него пару лепешек из перетертой пшенки, Эн добавляет небольшой кусок тушеной кабанятины, завернутый в бумагу, у Хала находится твердый, как камень, ломоть сыра и банка просроченных шпрот. Воды тоже мало — меньше литра.

— Бетте, обедаем! — татарин садится прямо на пыльный пол у импровизированного стола, достает нож.

Едят молча, стараясь не уронить ни крошки. Ник замечает, что Эн все время прислушивается к чему-то. Наконец, он не выдерживает и тихо спрашивает:

— Ты чего?

— Там, на лестнице… шуршит что-то.