Лиз Дженсен - Дитя Ковчега

Искренне твой,

PS. В Пасторате нынче поселился временный священник по имени Заттортруб, от коего мы все не в восторге, – он пытается запретить «Вытяни Чертополох», объявив состязание язычеством. Весь Тандер-Спит желает тебе успехов в учениях и ждет твоего возвращения в Пасторат, ибо мы паства без пастыря!

PPS. Пару унций хорошего табака не будут лишними в твой следующий визит.

– Добро пожаловать домой, мой маленький друг!

Томми прижимал меня к своему мускулистому торсу так крепко и сильно, что я опасался за свои ребра – он ведь не знает свою силу. Как я соскучился по нему! В Семинарии я договорился о недельном отъезде по семейным обстоятельствам и приехал в Тандер-Спит улаживать дела Пастора Фелпса. Томми уже стал отцом: у него родился хорошенький ребенок, мальчик, от жены Джесси.

– Мы назвали его Николас, – объявил Томми. – В честь церкви.

Хотя она уже стала взрослой женщиной, я вспомнил Джесси из детства: маленькую Джесси Биттс, которая однажды расстроила меня, назвав дубиной – жестокость, за которую она очень краснела и извинялась, приглашая меня пройти в кухню и накрывая на стол.

– Она ждет второго, – с гордостью сообщил Томми, похлопав ее по заду, точно лошадь. Джесси угостила нас пирогом с сардинами и сливовым вином, а я подарил им маленькую связку бананов, которыми они долго восхищались.

Я попросил рассказать тандерспитские новости, и они кратко изложили, как Рон Харкурт лишился пяти коров, брат Томми Джо сбежал в море, полоумная кузина миссис Ферт Джоан, обрела разум на неделю, а потом снова потеряла, а новый священник Заттортруб запретил состязания «Вытащи чертополох», как говорилось в письме доктора Лысухинга, после чего вся деревня объявила церкви бойкот.

– А что в Ханчберге? – спросила Джесси. – Расскажи нам про свою жизнь в Ханчберге!

И, пока они смаковали бананы, я поведал им о Семинарии, о похожем на ласку Фартингейле и его прихвостнях Гэнни и Поппле, трех моих гонителях. А также о моих походах к сирым и убогим, о веселой беспечности возглавлявшего Семинарию Настоятеля, о Тилли и миссис Фуни, о семействе Коув и моем открытии бананов.

Затем я перешел к письму, которое получил от доктора Лысухинга. Когда я воспроизвел его содержание, Томми признался, что Пастор Фелпс и впрямь вполне помешался.

– Джесси там была, на последней службе. Она его видела.

– Верно, – кивнула Джесси, тяжело опускаясь на стул рядом с нами. – Он читал не из Библии, – рассказала она, – а из других книг.

– Каких книг? – удивился я.

– Одна – «Мировая история» Хэнкера, – вспомнила Джесси, распуская волосы; те волной упали ей на плечи. Хотел бы я когда-нибудь жену, которая бы так делала, подумал я. Но я дубина. Пердунишка. Ой-хромой. Книжный Червь. Только слепая захочет меня в мужья!

– И «Происхождение чего-то», – добавил Томми, прервав мои фантазии. – Та книжка, которую он раньше проклинал на проповедях.

– «Происхождение видов», – пробормотал я. – Чарлза Дарвина.

– Точно, – подтвердила Джесси. – Мы из нее ни слова не поняли. Одна наука и чепуха, о рыбьих плавниках, что превращаются в руки и ноги. Меня чуть не вывернуло. А потом он разорвал Библию.

Я почувствовал, как кровь отлила от лица. О, мой бедный любимый отец! В тот миг я ненавидел Чарлза Дарвина, пусть и незнакомого мне человека, за то, что он вверг Пастора Фелпса в эту агонию. Пастора Фелпса и всех остальных тоже! Ибо отец не одинок в своих страданиях, если верить письму Лысухинга. Разве доктор не намекал, что в Фишфорте создано целое заведение, битком набитое потерянными душами вроде моего отца? Я представил страницы из Библии, летящие на пол церкви, – так же, как когда-то из книги мистера Дарвина, в более счастливую пору нашей жизни.

– И принялся осыпать нас грязными богохульствами, – продолжала Джесси, мягко накрывая ладонью мою руку. – И назвал нас морскими слизняками и варварами. А тебя, Тобиас, назвал…

– Не стоит, – перебил ее Томми. – Он сумасшедший.

В последовавшей тишине с моего запястья на клетчатую скатерть прыгнула блоха. Джесси раздавила ее ногтем и продолжила:

– А потом миссис Цехин поднялась на выход, и мы все за ней. Только доктор Лысухинг остался.

– А дальше?

– На следующий день доктор Лысухинг отвез его в Фишфорт. Пастор сжимал в руках конверт. Больше ничего не взял – даже сумку с вещами. Все оставил здесь. – Она похлопала меня по руке и вручила платок, который пах рыбой. Я взял его и громко высморкался.

Я размышлял о конверте. Возможно ли, что это тот самый конверт, который сунула ему Акробатка, когда отдавала склянку? Я вздрогнул.

Когда я назавтра посетил доктора Лысухинга, он сообщил мне, что его диагноз насчет опухоли головного мозга вполне правдоподобен. Подобный недуг, пояснил он, несомненно объяснял бы странное поведение Пастора за последние годы и болезненное неприятие меня.

– Судьба – жестокая штука, – закончил он, постукивая трубкой и вытряхивая сгоревшие водоросли; потом с плохо скрываемым восторгом забил ее табаком, который я привез из Ханчберга, зажег трутницей, и вскоре к потолку вознеслось облако дыма, едкого, как от горящего сена, заполняя всю комнату.

– Да! – воскликнул он, откидываясь на стуле и наслаждаясь табаком.

Бог-ревнитель, говорил отец. От запаха горящего табака мне сделалось дурно, и меня вдруг переполнила безмерная печаль – не только от того, что отец может умереть, но и от того, что наши отношения так испорчены принципами, которых я не понимал.

– Когда-нибудь, – прокашлял я в дымовой завесе доктора Лысухинга, – я верну его домой.

– Надеюсь, так и будет, – ответил тот, откладывая зловонную трубку на стол. – Но сейчас, боюсь, он все еще не желает тебя видеть. У него развилась, я бы сказал, нездоровая одержимость твоим происхождением.

– Какого рода?

Но доктор Лысухинг принялся возиться со связкой ершиков для трубки и не сказал ничего.

Новый пастор Заттортруб оказался сухопарым, изможденным и аскетичным мужчиной с высоким выпуклым лбом и кожей как пергамент. Он налил мне кислого чая из водорослей, а я излил ему свои печали, но, боюсь, они упали на бесплодную почву. Мой отец оставил ему в наследство недоверие всего Тандер-Спита, не без упрека заявил Заттортруб.

– После того как он разорвал Библию в церкви, никто не жаждет возвращаться, – сказал он горько. Будто обвиняя меня. Или мне так показалось. – Помолимся? – предложил он медово-приторным голосом, когда мы допили чай.

Мы опустились вместе на колени на неудобный каменный пол в кухне (и где та вышитая подушечка, которую всегда подкладывал отец, его единственная уступка роскоши?), Заттортруб сложил сухие ладони и переплел костлявые пальцы, и мы помолились о том, чтобы душа моего отца обрела успокоение, а я даровал ему прощение. И еще я втайне помолился, чтобы доктор Лысухинг не лгал мне о причинах помешательства отца, пусть даже и для моего блага. И еще помолился немилосердно, чтобы Заттортруб натер на коленке мозоль.